На линии - [46]

— Слушаете? — сбив воспоминания, влез в ухо голос смотрителя таможенной заставы. — Крайне неприятно, но должно знать… Я вызвал…

— Ясно, не на блины, — буркнул Епанешников. Заморенный чиновник поленился отреагировать на дерзость, спеша поскорее отправить должностные дела и уйти к себе. В тенистом палисаде его ждали чай и карты.

— Этих вот… — он замялся, подыскивая запавшее куда-то, привычное полуслово, полуругань, — да-с… Знаете кого?

Григорий неторопливо оглядел переминающуюся кучку киргизцев. Раскосые глаза холодно отражали его взгляд.

— Созынбай Колдыбаев знаком… и тот, скуластый, — Епанешников выглядел за спинами коротконогого киргизца с бритой, как яйцо, головой.

«Шайтан! Не стареет… — Епанешинков вновь подивился той надувной штуке, какую предлагал ему этот кнргизец. — Хитер! А что? Богатели б доныне… Соль, ее рубить тяжело, возить тяжело, а воровать… И через какую колоду отмахнулся? Азиатцев пожалел? Он своих под обман подставлял, а я какой жалостливый нашелся! — в сердцах Епанешников даже сплюнул под ноги. Поворотясь, снова отыскал выскользающий взгляд черных угольков. — Боится, что выдам. Эх, если выдавать, скольких надо! С себя бы и начать. Иль Байбатыр отмститься удумал, гад?! А и верно… Но да мелковато прикусывает. Разве что клок от полы деранет. Так-то, однако ж не грех подержаться от него, обождать, пока зубы раскрошит».

— Знаете? Хорошо, да-с. И так как же? — повеселев, намекнул чиновник.

— Имеете веру ихнему народу? — сощурился, желая выиграть время, Епанешников.

Губернский секретарь, давно правящий должность смотрителя Таможни, обменялся веселым переглядом со своим штатом. Молоденький веснушчатый писарь услужливо прыснул и сломал перо. Польщенный секретарь округлил как бы от имени всех:

— Когда надо верить — верим!

— Знать, приперло?

— Ну, будет! — чиновник прихлопнул по столу. — Ответствуй официально.

Скосясь на записанный донос, Епанешников утер губы.

— Зачитали бы, право… — лукавил он, понимая, что отвертеться не удастся.

Чиновник моргнул, и писарь, держа листок в двух пальцах, привстав, зачитал:

— «Зовусь Байбатыром Урмановым. От роду имею сорок два года. В октябре месяце, а какого числа не упомню, бывши в здешней крепости у магазейн-вахтера Григорья Епанешникова, куда наехавший Созынбай при мне спрашивал: есть ли серебряные рубли. А спрашиваемый вахтером, на что ему, отвечал: нужно. После они с Колдыбаевым вошли в избу. А того ж месяца, в конце, видел я у Созынбая оправленную серебром уздечку, коей он похвалялся в аулах. К чему и тамгу свою прилагаю…»

— Эдак вот, — чиновник, взяв бумагу, близоруко щурясь, пробежался по скверному почерку переводчика. — Ну-с, видна явная намеренность… Я не могу попустить… Имеете что сказать?

— Прописано… Куда ж! Оно имел я встречу с Созынбаем. Верно, имел. Заходил по старому знакомству… Кунаки с ним. А куначить это как? Откупорили одну, там и его прихват уговорили, а в разговоре Созынбай зажегся порадовать меня баранами, как их аллах велит за добро отплачивать. Мы ж старые знакомцы… Ну, я и говорю, по растроганности, помнится, выложил ему серебряной монетой российского чекана двумя рублями… — Епанешников зацепил скользящим взглядом лицо Созынбая. Киргизец стоял по-прежнему невозмутимо, вроде и не о нем шла речь. — То ж, где указывается, будто к переплавке те рубли прошены, — поклеп! На такое он рубли не просил, а я не давал и не дам. В чем крест ложу и готов хоть перед кем подтвердиться.

Чиновник кивнул. Услышать иное он и не ожидал.

— Закон, запрещающий выпуск монеты за границу…

— Законы! Их мудрено сведать. Этот-то первый раз слышу. Вот крест! — Епанешников проворно перекрестился.

— Желал бы верить, — развел руками чиновник, — но как прикажете поступить, когда настрого отзывом в незнании отговариваться не дозволено? — неприметно для Епанешникова ехидничал губернский секретарь.

— Полагаю… — Григорий еще намеревался покрутить, заступаясь за себя, но с улицы стал доноситься перебивающий тишину допроса шум.

— Что там? — поморщился таможенный смотритель. — Ну-ка, сбегайте узнайте.

Но этого не потребовалось. Ширя двери, в Таможню ввалились казаки. Кто-то из служителей попытался помешать, но его задвинули в дальний угол, замяв и замарав сюртучок.

— Сказыват, с каравану сбег, — вроде сахарной головы из-за пазухи, вошедшие вынули и обтерли перед смотрителем крепыша недовершенной восточной наружности. — Мы и порешили сюды отвесть… — рапортовал оказавшийся средь казаков розовощекий приказный. — Никак, ошиблись? — затревожился он, наблюдая, как ежится чиновник.

— Разберемся. Говоришь, с каравана?

— Утрысь еще с горбатыми переплевывался, — задвигав плечами под коротким ватником, приведенный пытался придать себе поприжатую казаками уверенность.

— В таку морду всего и харкать! — завеселился приказный, указуя на довольно-таки неприятное лицо говорящего.

— Цыц! — шугнул его чиновник. — Порядком обскажи. А ты пиши, — повернулся он к писарю. — Да разборчивей, шельма!

— Давно на нашем-то не приходилось речевать… За корявости не взыскуйте. — Крепыш пошмыгал сырым, простуженным носом. Поглядел: далеко стоят ли казаки. — Одним словом, милость ваша зрит перед собою горемыку Сергея, сына Федорова, по прозванию Пятков. От роду имею тридцать один год. Закон исповедаю греко-российский, это, значит, не сумневайтесь за вид мой… На исповеди и у святого причастия, по небытии в Бухаре церквей и священников, давненько не стоял и от того страдаю душой. — Пятков расстегнул ватник, запустил пальцы под запрелый ворот рубахи. — Жительство начально имел в городе Тобольске, тамошнего купца Федора Пяткова родной сын… Напоследок, в 1799 году, оный отец мой переехал для житья в Сибирской линии — Усть-Каменогорскую крепость и записался со всем семейством в мещанское званье по семипалатинскому обществу… Молено ль водички? Жжет чегой-то нутря…