На линии - [48]

Такожды изъясняем Вашему Превосходительству о бумагах, которые изволили присылать. Их скоро прочитает — делает насмешку: «Кафыр присылает мне бумаги, а я ничему не верю. В своей земле я Амир». А посланные Вашим Превосходительством с караван-башой Бекназаром бумаги Амиру им дорогой изодраны. Караван-баши дочь сказала дорогой Бекназару: «Издери и брось, ибо нашему Амиру бумаги не в пользу».

Ваше Превосходительство, ежели явите милость и задержите караван-башей и солдагарцев, то Амир поверит, что Всероссийский Монарх… — здесь чиновник, как ни старался, не сумел разобрать несколько затертых сгибом слов, — …не заставите плен вечно слезами мыть.

Писал просительную бумагу пленник Григорий Злобин».

Дочитав, губернский секретарь нашел нужным посмотреть на Пяткова приветливей — как-никак, а с родиной свиделся, не с мачехой. Но и мягкости в меру. Забывать интерес чиновник ни в коем разе не собирался. Он позволил себе увлечься перспективой подходящего каравана, щедрость которого отомкнется теперь попавшим в его руки ключиком. Но, быстро справившись с радостью, он сумел скрыть ее.

— Я думаю, дело придет к желаемому… Алексей?! — обратился он к писарю, словно тот находился, по крайности, в другой комнате. — Алексей, на-ка отнеси им. Поди, дожидаются… Знаю их! Скажи, пусть употребят на здоровье.

Чиновничий опыт подсказывал вспомнить о казаках. Они народ тоже с интересом и в другой раз могут и не к нему завернуть. Но спровадить писаря желал он, дабы заключить разговор с Пятковым наедине. Скоро и умело намекнул, что для дела хорошо, если отец пришлет сюда, — словно играя, чиновник подбросил с ладони монету, — ведь он состоятельный, купец.

Где-нибудь в глубинке, по среднерусским канцеляриям и присутственным местам, возможно, и засели чиновники с размягченными мозгами, мздоимцы. Но здесь, где чиновник либо неудачник, заброшенный в край, либо, наоборот, по удаче выбившийся, по особой смекалке примеченный, он большею частью активен, быстро наматывает на ус, что здесь на хитрость должно иметь не меньшую. С Азией говорить без задней мысли — только собеседника не уважать.

Таможенный смотритель давно заметил, что поданный документ упоминает и самого подателя, только как совершенно другого человека. Но это еще стоит обдумать…

27

Епанешников вышел из Таможни, будто масло затапливая ненароком подслушанное про Гульсену. Когда-то сам он, молодым весельчаком, приведенным службой в Нижне-Озерную, свелся с тугокосой киргизкой, почти ребенком. Жанлай наезжала в крепость с отцом. Старик ли не чаял в дочери души, она ли имела несвойственный степным жительницам характер, только пользовалась девушка свободой. И внешне Жанлай едва ль походила на киргизку, хотя и обладала полным набором черт своего народа. Заметив их отношения, товарищи-служаки подзадоривали Григория. Смеясь, давали советы. Многие из них сами завели такие связи. Только у Григория, начинаясь сходно, скоро та дорожка затерялась, и стал он протаптываться к Жанлай через проснувшееся чувство. Они не говорили о завтрашнем дне, скорей всего, и не думали… А однажды Григорий не дождался Жанлай в обговоренном месте. Не пришла она и на другой день. Потом ходил слух, что старик, повздорив в своем роду, откочевал далеко от линии, а возможно, и под другого старшину ушел.

Даже присыпав земли, Григорий не забывал Жанлай. Что, как не память о ней навела его на Созынбая, чем-то неуловимым напоминавшим ее.

За время, пока Созынбай находился в аманатах, завязался у них с Григорием узел, в котором оба тогда крайне нуждались. Но пришел срок, и аманатов сменили. Созынбай надолго пропал в степи, по самый тот день, о котором выспрашивали в Таможне… Тогда Созынбай постучал под вечер в косенькое оконце, а Епанешников, не признав его возмужавшего, а увидя лишь киргизца, косыми каплями глаз бившего из-под лисьего малахая, хватился забивать ружье.

«Карош… Карош пришел. Не бойсь», — донеслось со двора.

Узнав голос и прозвище, каким обзывал когда-то маленького аманата, Григорий гукнул прикладом о закаменелую глину пола.

«Созынбай?!»

Они обнялись. Усадив гостя за стол, Григорий долго и взволнованно бегал по горнице, заглядывал в поражавшие своей пустотой горшки. Наконец вывалил на стол с полмешка сушеных лещей. Присел напротив. Грызли рыбу, мешали принесенный Созынбаем чай с выставленной Епанешниковым брагой. Сожгли в разговорах свечку, поставили вторую. Вспоминали, добрели. Смущаясь, Созынбай признался в намерении взять женку. Уже и все годное добро свое в калым отдал. И это ладно, но запало ехать за невестой на коне под серебряной уздечкой.

«Ее родные… они думают… Хочу им…» — Созынбай не доканчивал фраз, то ли волнуясь, то ли попросту запьянев.

Щедрой рукой Епанешников выложил на стол затертые пальцами серебряные рубли.

— О чем тут толковать — бери! Увезешь милую, зови на пир!

Монет Созынбай не тронул, не потянулся к ним, хотя и слепой прочел бы радость, проскользнувшую в глубине глаз. Он только изредка поглядывал в их сторону. Рассказывая о невесте, распаляясь, Созынбай частил по-своему. Спохватываясь, замолкал, подыскивая русские слова. Но тут же все повторялось.