На линии - [50]

— Золото конь! Стрела конь!

— Ты будешь счастлив, Созынбай.

— У-уу! Мой нынче счастлив, — сворачивая глаза в щелки, заулыбался киргизец. — Едем, собирайся!

Епанешников отрицательно покачал головой.

— Боюсь быть тяжким камнем на твоем пиру.

— Ты болен?

— Нет. Пойми… — Снедаемый потребностью выплеснуть горечь и тем облегчить душу, Епанешников передал Созынбаю о своем свидании с казаком Пологовым.

— Пологовым?! — только что веселый, озорной, Созынбай примолк и по-азиатски, похоже, слушал одними глазами. — Волки! — киргизец с размаху ударил кулаком по колену. — Стая казачья! Горе сделали. Душу вырвали… — Созынбай застучал по груди. — Нет ее, нет! Русские плохо! В плен не угоняй, говорил… Пусть без муки, по-христиански похороню, говорил… Созынбай молод был, глуп был, в дырки меж палец глядел. — Созынбай поводил ладонями перед глазами. — Деньги хотел… Без денег жены любимой не взять. А он — молчи, говорил. Не выдай. Деньги давал. Говорил: мой бог, Магомет, еще похвалит… Созынбай деньги брал… Слово давал. Молод был, глуп был, жену хотел. Слово давал молчать. Долго держал… уже выпускать стану.

В словах киргизца Епанешников не ухватывал конца нити, но ему передалось чужое волнение. И только когда Созынбай заговорил спокойнее, открыл Григорий ошпарившее его, будто влетел он в перетопленную, угарную баню, что Созынбай убил…

— Ты?! Пологову?! — тихо, боясь собственной догадки, спросил Епанешников.

— Созынбай молод был, глуп был… — погасло отвечал киргизец.

— И он сам, сам Евсей Ермолаич подбил тебя?!

— Пологов худой, суд надо. Созынбай суд надо, — мимо Епанешникова твердил Созынбай.

Они замолчали. Подошедший конь тыкнулся мордой в лицо киргизца. Лизнул тяжелым, шершавым языком.

Еще два дня прожил в пустой избе уведенного утром на гауптвахту Епанешникова Созынбай. Бродил по двору забытый конь его, до корней выщипав траву, поводя глазом на глупых, ничего не понимающих кур. И только ночью, когда особенно резко ощущались опускающиеся на Илецкую Защиту запахи, он тоскливо ржал, должно, звал хозяина в степь.

28

Юрта султанского письмоводителя, хорунжего 11-го башкирского кантона Хабидуллы Биккинина, походила на бедняцкое жилище — тот же серый войлок, те же размеры. Никаких бау, расшитых узорами лент — обычные шерстяные арканы крепили войлочные покрытия. Только стояла она за сложенной из дерна насыпью, служащей просторным ограждением аула и одновременно загоном для скота. Хабидулла почасту переносил кибитку, оставляя семейство то при Сухореченском половинном, то при Озерном форпостах, но чаще всего при Буранном половинном отряде, где и сам проживал, когда не было до него опросов.

Давно уже облизывала аул тонкомесячная ночь. Утихли самые плаксивые и неусыпные, утомленно заснули их родители. Тяжело наевшись, засопела белая кость.

В сапогах лежа на одеялах, от нетерпения сжимая губы, так что белизной и тонкостью они спорили с новорожденным месяцем, хорунжий все-таки вздрогнул, когда поскребли о туындык — войлок, покрывавший бока юрты. Скребли сведуще, прямо над ухом. Вряд ли эго аульному псу захотелось почесать когти. Бесшумно поднявшись, Биккинин расшевелил под таганом почерневшие угли. В юрте посветлело. Бросив взгляд на две пары глаз, выглядывающих из-под одеяла в противоположном углу, не громко позвал:

— Кириниз, я жду.

Вошло трое. Оставшийся снаружи опустил за ними прикрывавший дверные створки полог.

— Ну?! — нетерпеливо надавил хорунжий.

— Жоломан Тленши прислал тебе трех верблюдов, — гости поклонились, — но они выбились из сил, их ноги подогнулись, им не дойти — так велика их ноша. Она выше горбов! Мы сами могли б таскать в твою юрту, но наши спины тощи, их гнет ветер…

Хорунжий выудил из-под заменявшего ему подушку валика кошель, перебросил старшему из вошедших:

— Ни одна собака не должна тявкнуть!

— Они знают наш запах, мы прибрасывали им жирные куски.

К туманному рассвету под самый уык выросла в юрте горка пропахших дальней пылью тюков. Обе жены хорунжего: татарка Гульнара и киргизка Дарая — дружно покрыли все коврами и, когда не спавший две ночи Хабидулла захрапел, вместе пошли стряпать, хотя обычно властная Гульнара редко обжигала пальцы над огнем. Грамотная, она выполняла работу мужа, если тот болел или ленился. И это с ее согласия хорунжий привел в юрту молоденькую киргизку, которая чаще грела постель первой жене, чем видела хорунжего. Но сейчас женщины весело распевали в ожидании подарков. А хорунжий все считал и считал заносимые в юрту тюки, и не было им конца, как не было пробуждения от сладкого сна.

Еще с вечера отпросившись у форпостного начальника Дубовсков заехал на Буранный к отбывающему летнюю кордонную стражу татищевцу Дурманову, вдоследок спроваженному из крепости майором Дударем. Днями они обговорили вместе съездить к Биккинину.

Было довольно рано, но на редкость безветренное утро заставляло чувствовать заморенность в каждой окрестной былинке. Решившись перебраться за Илек, казаки многим рисковали, но полагая быстро обернуться, они надеялись, что запрещенный Военным губернатором заезд за реку останется не примеченным. Подправив к аулу, подле которого обитало семейство султанского письмоводителя, казаки увидели присевшую у тагана киргизку. Застыв с разломленным кирпичиком кизяка в руках, она щурилась на подъезжающих. После секундного замешательства женщина подсунула крепко спекшийся кусок под котел и, размахав поваливший дымок, обнюхала булькающее варево.