На линии - [51]

— Скажи, будь добра, хозяин дома? — крутясь на порядочном, чтобы не запылить еду, расстоянии, спросил Дубовсков. Видя пусто таращившиеся на него глаза, повторил по-киргизски.

На этих стыковых землях давно научились разбирать, с чем пожаловал нежданный гость. Ни киргизской шайке обмануть станицу, ни казаку ввести в заблуждение аул — злонамеренность не утаишь в вольном воздухе степей.

На шум из юрты вышел высокий молодой человек в красном коротком шелковом халате и алых сапогах с вздернутыми носками.

— Зачем пожаловали, казаки? — спросил он совершенно по-русски.

Приехавшие спрыгнули с коней, воткнули приколы. Подойдя, поклонились.

— Дело с дельцем. Говорь, что ль, первым, Ефим Ефимыч, — оглянулся на товарища молодой детина.

— Как заслышали мы, что подъехали вы, господин письмоводитель, к семейству, наметили со своей бедой Уж не серчайте, коль не в урочен час. Не возмешься ли дочурок моих сыскать? Откупить бедные души у нехри… у злодеев, — поправился Дубовсков, вовремя спохватившись, что и хорунжий Биккинин веры мусульманской.

— Знаю о напасти твоей, да не в доброе время пришел, — Биккинин вздохнул, пригласил в тень юрты. — Ныне киргизцы сильно осердились. Растет скопище разбойное, сами знаете…

— Стар я ждать. Ради нашего и вашего бога помоги.

— Скажу тебе, что, в степи будучи, выспрашивал я, и все указывают на Жоломановых подручных.

Дубовсков пожевал седой ус:

— Слышал, ты с ним во приятельстве?

— Очумел, казак?!

— Зря серчаешь, хорунжий. Не суди слова, беда за язык тянет… Сто рублей имею — бери! Все в помощь отдам.

Биккинина подмывало вызнать, при себе ли деньги, но с Дубовсковым был еще казак, ему неведомый, и хорунжий поостерегся. Он покивал, как бы размышляя и сострадая горю.

— Есть ли еще нужда ко мне, господа казаки?

— Нужда — когда жрать-пить неча… Нуждишка от скуки. Женку хочу побаловать, матерью какую со стражи привесть. Чать, есть такая, получше? В Оренбург недосужно тряхать… Да, говорят, у тебя, господин хорунжий, и подешевше можно сладиться, — простодушно добавил казак.

Из Указа Оренбургскому губернскому правлению от 12 февраля 1813 года

Реестр, чем могут беспошлинно торговать крестьяне: посуда, платье, кресты, цепочки, ладан, свечи, мыло, деготь и т. д.

По жалобе оренбургских купцов, отказано казакам и вдовам казачьим торговать другими изделиями, кроме собственных, согласно Манифесту от 11 января 1813 года о торговле крестьян, скупать у бухарцев выбойку, а также торговать платками и тем делать подрыв настоящему купечеству.

Заполучив изрядный отрез, Дурманов стал просить письмоводителя обмыть его. На отказ махнул рукой, сбегал к коню и вернулся с кожаной сумкой, из которой торчал медный, азиатской работы, кувшин, горлышко которого было плотно заткнуто обмотанной в тряпку чуркой. Вошли в юрту.

— Э-ээ… какая посудина неловкая, — прицокивал Дурманов, наполняя пиалы. — Глядишь, Ефим Ефимыч, и твою сторону уладим.

Скоро Дурманов заходил по юрте, широко разбрасывая ноги. То одна, то другая подгибались в колене, делая пьяное брожение похожим на пляс. В один момент он и впрямь перебрал каблуками. Потом, подшатнувшись к Биккинину, обхватил письмоводителя в объятия и полез целоваться. И до того тонкая шея башкирского хорунжего вытянулась под щекоткой уперевшейся в нее бороды казака, выкатив глаза, норовившего дотянуться до губ хорунжего.

Стараясь уберечься, хорунжий выдавил:

— Казак… ты в стельку.

— А ты чего, требуешь? Я ж по-нашему, по-православному.

И все-таки пьяный ум его раскусил, что им брезгуют, что не просто оттолкнули, а указали место. От плеча к плечу качнув головой, Дурманов уцепил кувшин, а второй рукой прижал к груди материю.

— Айда, Ефимыч, нагостились в Азии.

— Погодь чуток… — Дубовсков достал кожаный мешочек, помусолил в руках, словно собирая силы на расставание, и упустил с ладони. — Тута, господин хорунжий, без малого сто рублев… Будет наше счастье, употребите на спасение… — Поклонившись, казак отошел к поджидающему у двери товарищу.

Этим вечером, впервые со дня покражи дочерей, Ефим Дубовсков уснул без тяжелого ворочанья, как лег на правый бок, так и затянул носом. Только к рассвету, переваливаясь на спину, приподнял заспанную голову и, должно быть, перетряхнул сладкое забытье. В небе одна за одной гасли звезды. В этом предутрением полусне он увидел себя колотящим жену, рвущим ей косы: «Замолкни! Молкни, глупая!» — кричал он, утирая кулаком слезы, литые ею, несмотря на строгий запрет плакать по дочерям. Жена не отворачивается, не убегает от тумаков, чем вводит-таки его в дурной раж, и, схватив саблю, он отбрасывает ножны и… просыпается. Его раздувает, он слышит, как доскреживают зубы, но уже понимает, что все это сон. Только всхлипы и плач забыли вылететь вместе с туманным сновидением. Дубовскову стало казаться, что не одна Варвара скулит в землянке, так облажно чудились ему всхлипы — будто в каждом углу сидело по плакальщице.

Сдвинувшись к краю, Ефим, не оборачиваясь на затихшую с его ворочаньем жену, слез с нар. Кособоко натянув шаровары и сграбастав рубаху, толкнул дверь. На свежем ветерке глаза его заслезились. Босиком, по пояс голый, побрел он вдоль растянувшихся землянок Новоилецкого форпоста, прошел вышку, пролез сквозь худые, замотанные на ночь ворота. С вышки его окликнули, но Ефим только отмахнул в ответ. Покорный свернувшей влево тропинке, зашагал, плохо различая, куда и зачем несет его. На небольшом взгорке заспотыкался и упал в полынь.