На линии - [23]

— Заодно проси и о нынешнем. Как нарядимся на летний кордон, чтоб впрок пошло.

Уже скрипя пером, хорунжий покивал. Скоро он зачитал и окончание прошения:

— «…еще осмеливаюсь всепокорнейше просить, дабы указом повелено было сие наше прошение Оренбургской Войсковой канцелярии принять и впредь, до разрешения просимого, позволить продовольствовать служебных лошадей и прочий скот наш с Новоилецкой линии. А для проезда и постройки домов испросить льготы, сколько заблагорассудится главному начальству. А доколе мы совсем не переселимся, дозволить пользоваться выгодами нашими на прежнем месте, что доставит всем случай к лучшему исправлению.

Вчерне сочинил и набело переписал и к оному, с личной их, Андрея Рахманина, просьбы, за неумением грамоты, руку приложил того же войска полковой хорунжий Николай Греков».

За проставлением точки Греков перечитал все прошение полностью, и до этого шумная и говорливая компания утихла, поглощенная раздумьем о своих судьбах.

Неизвестно, сколь долго б они просидели так, не случись обычная в этих местах тревога. С ближнего маяка закудрявился сигнальный дым — знать, где-то перелезла Орда порыскать удачи на Сакмарской стороне. Служащие казаки, не прощаясь, выскакивали в дождь. Из многих ворот меньшие братья уже выводили им оседланных коней. Только что дремавшая станица ощетинилась, быстро трезвея.

Медленно тянулось ожидание Мокея Полякова и остальных отставных казаков. Вспомянули немало случаев прежних воровских нападений и тревожных всполохов, а посланные вдогон все не возвращались. Под самую ночь старики стали прощаться, молчаливо разбредаясь по домам. Внуки спали, и Мокей не вдруг достучался до них концом посошка. Его сабля, обычно покоившаяся на гвозде, снятая, лежала между ними. Прежде собиравшийся рассказать внукам о принятом решении, сейчас Мокей передумал и, не сгоняя большего страха, отложил до утра. Выпив ковш холодной воды, Мокей залез на печь. Скоро уснул, а на одном из ударов сердце его вскинулось на дыбы.

Еще за минуту до смерти снились ему выезжающие со станицы подводы, груженные добром, у кого что собралось. Капая в колею новым дегтем, мерно скрипя под ведренной голубизной утра, катятся колеса на Илек-реку, где непаханая засиделась степь. Позади, подгоняемое жгучими кнутами, мычит, блеет, вертит головами бестолковое стадо. Уже огибая кладбище, когда, кажется, и станичные мухи остались за спиной, сами ли лошади что учуяли, казаки ль потянули вожжи, только все разом встало. Кто был в рыдванках, не сговариваясь, медленно пошли вверх от дороги, где по склону уместился станичный погост. Не разбредаясь по отдельным могилам, словно невзгода уже жала их друг к дружке, уходцы поклонились на кресты, постояли молча, с шапками в руках. Потом, по одному, покрывая головы, понуро спустились назад. И было видно, что прощание с прадедами тяжелее расставания с одностаничниками, еще и сейчас нестройно махавшими от околицы.

14

Оставив команду на прапорщика, Тамарский спешил в Оренбург налегке. Никифор Фролов, сидя на облучке, похлестывал лошадей, и, позавтракав в Рассыпной, к вечеру они дотянули к Татищевой. Упершись в хвост заходящей колонне каторжников, конвоируемых почти столь же обносившимися солдатами, косившими на правое плечо, ждали осмотра и позволения въехать. Спрыгнув с подводы, Тамарский и денщик прошли мимо угрюмых казаков, сдерживающих прибывших чуть ранее солевозцев, норовящих запрудить станицу пустыми телегами. Отослав Фролова узнать о ночлеге, Тамарский осмотрелся. Организуя привал, солдаты расходились отыскивать воду и желающих продать хлеб. Несколько служивых, оставшихся стеречь каторжников, сбивали их в кучу. Двадцать существ, из двух дюжин числящихся по списку, хранимому в кармане капрала, звеня цепью, опускались в пыль.

И к полуночи, то ли выдрыхся в телеге, а может, от клопов, но Тамарскому не засыпалось. Накинув на батистовую рубашку, подарок невесты, шинель, осторожась потревожить хозяев, он вышел на воздух — пройтись. Тьма безлунной ночи колола глаза. И лишь там, где, по представлению, располагались ворота, боролся с потемками костерок. Поеживаясь и подумывая, не надеть ли шинель в рукава, Тамарский подбрел к огню.

Поддерживаясь за стоящую на прикладе длинную фузею, склонясь с чурбака, на котором сидел, солдат шевелил угли. Встав поодаль, Тамарский вытянул к теплу руки. Потрескивали бросаемые в огонь ветки тальника.

— Холодат, — покосившись на подошедшего, промежду прочим заметил солдат.

— Ночь… — не отрываясь от огня, поддакнул Тамарский.

— Отпустит… то так. Не здешних, ваш-бродь?

— Откуда ж видно?

— А без печатки пока што. Край хорош, но охоч метки выставлять. Вона навроде ихних, — солдат показал на согнутые спины сидящих кружком колодников.

— Куда их?

— На Промысел. Жрет яма, настоящая прорва. А тоже, поди, люди были… Трудили где, не чаяли под клеймом помереть.

— На то, солдат, и жизнь, чтоб не знать, кем утром проснешься.

— Не оспорить… Но душа? Ей, поди, за мясом грешно бегать? — солдат смолк. Нагнувшись к углям, выкатил пару картофелин. В ладонях отер золу. — Спробуйте, ваше благородие, кажись, запеклась. И соль есть. Разжились ею.