На линии - [21]

Хивинцы торопились. Всякий раз, едва шедший с ними киргизец замышлял приостановиться, то один, то другой ширяли кулаком в спину:

— Надо спешить, Наубет Берды!

Удачливого проводника караванов Наубет Берды в Пограничной Комиссии хорошо знали и ценили. Еще не высохли чернила на переложенных русской грамотой доверительных письмах, когда канцелярская цепочка подтянула хивинцев до Масленникова — недавно принятого в Комиссию советником.

— На речке Кара Хобда, расстоянием от Оренбурга в двухдневной езде Юсупом Кудановым возле аула старшины Санамаса Сардалина остановлен хивинский караван в восемьсот верблюдов. Нарочные от Куланова требуют пошлины… — пока переводчик Карпов докладывал суть дела, знавший по-русски проводник кивал в такт словам, оба ж хивинца, не шелохнувшись, сверкали глазами.

— Идите за мной, — Масленников гадал: решить ли самолично или отдать под руку Веселицкого, склонялся отвести к генералу.

Хивинцы, прижимая к груди руки, благодарно кланялись. В коридоре им встретился еще не ушедший домой вахмистр Поздоровкин. Совок и веник делали его справный солдатский вид с пышно торчащими усами вполне домашним.

— Ваша милость, — вахмистр ненароком преградил дорогу. — Грязь-то бы посбивали с ног эти-то… Куда ж так-то прут? Приказали б сапоги скинуть, угвоздят, а я давечась выбивал только…

Карпов перевел. Хивинцы мигом разулись, сложили обувку в угол. Наубет Берды лишь скрючился и, поплевав на рукав, потер носки козлиных своих сапог.

13

На заре, еще толком не проснувшись. Мокей почувствовал, как хвора заломала его до стона. Дождь по-прежнему чесал, зализывал станицу. Слазить с печки было зябко, и Мокей вылеживал сколько мог, всасывал уходящее тепло за ночь подостывших кирпичей. Будто можно в этом мире набраться его впрок.

Скосясь на икону, привычно вытвердил молитву, не обернув головы на втиснувшихся в избу Никитку за Николкой. Приметив, что дед не спит, внуки разворошились. Спустившись, Мокей щелкнул попавшегося по затылку — для острастки.

Перекусив вымоченным вчерашним хлебом, Мокей часа два шастал по горнице, заглядывая в углы, прикидывался сквозь окно к погоде и наконец, чуть до полдня, нахлобучив шапку, ступил за дверь. Идти было неловко, глинистая земля станицы стала осклизкой и лысой.

Шел Мокей в пятистенок поверенного чесноковских казаков, Андрея Рахманина, куда, пользуясь передышкой в работе, стянулись задумавшие переселяться на Новоилецкую линию. Через плохо притворенную калитку Мокей прошел к крыльцу, сбил грязь. Отдуваясь на высоких ступеньках, толкнулся в сени. Потоптавшись впотьмах, нащупал дверную скобу. Вложив силу, дернул и боком заступил в избу. Стряхивая с накидки воду, вгляделся в горницу, тужась разузнать собравшихся. И пока хозяин, завидя гостя, спешил навстречу, разулся тут же у порога, оставшись в толстых войлочных обмотках.

— Лишнее, эт лишнее, Мокей Трофимыч, — развел руки Рахманин, низкорослый казак с тугим животом и длинными, не знающими за что б зацепиться руками. — Мы уж расклали: занеможил под погоду.

— Тянет, чертовка… Думал, не дойду — рвет жилы, — покивал на сочувствие Поляков.

— Согреем, проходи. Эт живо. — Рахманин был лет на двадцать моложе, но уже равно числились они по старикам.

Провожая гостя в горницу, хозяин стрельнул глазами в отгороженный занавеской кут возле печки, и оттуда подали стакан.

— Посля недовольства казать станешь, посля, — успел бросить Рахманин женщине, вытиравшей стакан фартуком.

— Здоров, чесноковцы! Гляжу, расписываете! — Мокей покачал початую четверть, громоздившуюся на столе. — Крепкая бумага выйдет!

Собравшиеся, уже сытые, пропустившие ряд стаканчиков, шумно заерзали, довольные новому человеку. На одном краю струганого стола восседал грамотный хорунжий Николай Греков, соблазнившись самогоном, отозвавшийся составить прошение Войсковому атаману. Сберегая от случайных капель лежащие перед ним два листа купленной по пятидесяти копеек бумаги в полный лист, с двуглавой податной печатью в верхнем углу, он неуклюже тянулся к грибам.

Андрей Рахманин, как поверенный и хозяин, руководил сходом.

— А ну-кась, Николай Сергеич, — тронул он плечо хорунжего, — прочтите-ка ему, что мы тут накумекали!

Покашляв для солидности, хорунжий зачитал значительно и громко:

— «Доверители мои, одною со мною станицы, служащие и отставные: Тимофей и Андрей Киселевы, Иван Ершов, Дмитрий Мельников, Илья Мельников, Матвей и Кирилл Колокольцевы, Гаврила Поляков…»

Казаки, слыша имя свое, читанное по писаному, в ответ приподнимались с лавок.

— Тут, дядя Мокей, — прервался Греков, — и для тебя место оставлено. Ежель не передумал — враз впишем! А так — виньетку, и айда, гуляй!

— Слово выпустить не хитро… Суметь не сбрехать.

— То верно. Сидай и откушай по первой, — Рахманин выставил табурет.

Мокей сел, но от протянутого полстакана отказался, а, чтобы не обижать, попросил соленого арбуза.

— Ночами ворочусь, а иного не приходит на ум, — Мокей потер шершавой ладонью по колену. — Не о себе пекусь, знаете…

— Известно! Один рази нуждой пытаем? Напричисляли из разного званья кого ни попади! — погодок Полякова, отставной казак Дмитрий Мельников от досады швырнул в чашку надкушенный огурец. — Скоро, кого за шиворот словят, станут в казаки запихивать. Во разживемся! И так природному ни в чем преимущества нету. Дожили, все пользуются землею на равных, а оной и вовсе верст пять, и то удобная к пашне вся расплужена.