На линии - [25]

Казалось, разорванную нить рассказа уже не связать. Тамарскому было жаль, и он спросил:

— Досказывай, солдат, коли начал.

— Доскажу… Закрылась, что ландыш, Тишкина жизнь. Тут у него родитель с французом лег, а бездолить так бездолить: прибрала земля и мать. Остался он что мар степной…

Казаки службу в очередь несут. Есть и обычай замены покупкой добровольца. Вот и отдал Тишка хозяйство в аренду и перестал задерживаться в Вязовке. Ни одна экспедиция в степь без него не обходилась: все служило надеждой отыскать Анну. Случалось, на линию выбегали пленные, иногда из самой Хивы. Всех расспрашивал Тишка. Разное говорили, да поди проверь — многих крали, не одна душа томилась в неволе. Со временем сделался Тишка первым стрелком. Из егерского штуцера на сто шагов не давал промаха. Травилось сердце виной, и тоска сменялась злобой, и забывался Тишка, лишь когда сабля кровилась, когда засыпал в ногах утомленного коня… Казаки уважали его. Станичный атаман не единожды поручал спешные донесения. Казачки, устав попадаться на глаза, пересказывали его историю всякому встречному, захожему, втайне завидуя несчастной Анне.

Так и шло. К тому уже лет восемь отложилось, когда киргизцы большое размирье учинили. Они и раньше через Урал лазали, но тут даже начальство, держащее руку живодеров, сказать, не выдержало. Обычно засады им на переправах чинят, на бродах. Но когда случается большое пространство замирять, ставят и в глубинке. А это в самой ихней степи засекречились. Лежит и Тишка, в компании с казаками, он к тому времечку успел на урядника присягнуть, и видит, возвращается с две дюжины воров. На заводных лошадях у них четыре бабы сарафанами блещут. Киргизцы не дураки, следы приметили, но ничего — едут дальше. Казаки в чащу отползли, и — залп! А погода сырая, дождичек отморосил, дыму-то и неоткуда подняться. Оно известно — дым в сырость по земле стелется. Окаянные завертелись, свинца скушав, башками вертят, а понять-разобрать откуда — не могут. Да и луки у них, а против чащи сагайдак тфу-уу. Казаки перезарядились и еще трахнули, а Тишка с-под главаря лошадь выбил. Та и придави верховоду ногу.

— Эк, горазд! Говоришь, вязовский он, Тишка-то твой? — заинтересовался казак.

— А дальше, ваше благородие, из киргизцев, кто живой, пали на конь и тяга дали. Казаки к бабам. Им, бедолагам, руки-ноженьки под брюхами лошадей стянули, аж языки припухли. Мычат, тыкаются по грудям спасителей… — солдат переглотнул слюну. Вытащил перезапекшуюся картофелину, облупил и так и не донес до рта. В притухающих язычках костра Тамарский почти не разбирал его лица. — Ну, а Тишка меж тем, — приметно вздрогнув, словно очнувшись от забывчивости, заговорил солдат, — облапил степняка, окружил ему арканом шею и тоже к пленницам побег. Бежит и видит — одна стоит, лицо в платок утопила и не то ревет, не то смотреть страшится. Рядом киргизенок за подол дергает. Хотел было Тишка утешить ее, пригладить… и признал Анну…

Ее не продали в Хиву, что обычно ждало наших русских пленников, ценящихся, как рассказывают, на тамошнем рынке втрое. Попала она в жены киргизцу, болтающемуся у Тишки на веревке. От него и киргизёнок…

Сели они с Аннушкой прям на землю, и долгим был ее сказ: жила надеждой и снами. Несколько раз порывалась бежать, да все несподручно. Когда ж в очередной раз по степи разнесся слух о казаках, не выдержала и вот почти добегла… Чем дальше поведывала Анна мыканье свое, тем туже сдавливал аркан шею киргизца. И когда поведала, как бездыханным родился их с Тишкой ребенок — киргизец захрипел и дернулся смертной судорогой.

Само собой весть об обретении Тишкой жены донеслась к Вязовке, прежде чем они туда въехали. Дома ставились во двор, так, что на улицу смотрело одно, много два оконца. На случай нападения из них легче делать выстрелы. Невеселая, подслеповатая улица на этот миг запышнела от высыпавшего на нее народа.

— Тебе, Анна, полон не в урон пошел. Ишь зацветилась! — шутил из-за плетня рябой казак.

— Глянь-те на него, еще измывается?! Кобель! Чрез вас, раззяв, и пошла, — вступилась подскочившая сзади казачка, огревая мужа мокрой, вбрызг, тряпкой. — Пень бесстыжий!

Молодые казаки, посматривая на жмущегося к ногам Анны киргизенка, смеялись промеж себя. Старики же кланялись, снимали папахи, крестясь, благодарили за христианскую душу. Вот, значит…

Солдат расправил плечи, огляделся, как бы уже тяготясь вниманием.

— Историйка! — поглаживая усы, пробасил казак, позабывший подняться на вышку. — Ну, а потом-то, зажили?

Солдат посопел, когда же заговорил, голос его ссохся и вроде потрескивал:

— А не задалось. То ль с киргизенком не сжился, а больше Анна не спородила. Ей он, знамо, — кровинка, а Тишка силил, силил нутро… Мала помеха, а вот залила сердце. Впрочем, мыслю, пообвык Тишка к вольнице. Дома-то зажил, попахал отвыкшими руками, а там и снова потянулся за Урал заглядывать.

А тем временем вода в Урале утекла — порядки круче. За реку казаку — ни ногой! Хоть все добро у тебя свели со двора — не смей! Начальство проведает — до смерти находишься по зеленой дороженьке. Разгладят спину…

— Эссен, все этот генерал… Ух, будет ему память! — поддакнул казак.