На линии - [12]

Еле-еле дошли до неохватного, начинающего сдавать дуба. Задолго захрустели под ногами старые и новые желуди, а под ветками аж мягко запружинили — так густо устлало ими вокруг. Кабаны ли нарыли, сама собой ли образовалась между могучих корней удобная лежанка, но когда беглец заполз туда, сердце его на миг приобрело покой. Прежде чем уйти в землю, корни сплели корзину, куда Устинка подгребла старых листьев, а просветы заложила ветками. Окончив работу, присела. Беглый грустно улыбнулся ей, прикрыл веки.

— Я скоро… Вечером и приду. Снадобья надо заварить, так не встанете. Я принесу.

Беглец еще раз улыбнулся, теперь уже не раскрывая глаз. В стороне послышалось ауканье подружек. Устинка торопливо вернулась к брошенному лукошку, а едва пособирала разлетевшиеся грибы, окружили ее девушки.

— Устя! Милая наша, тебя словно кто крутил в сарафане?!

— И лицом, гляньте-ка, как играет!

И впрямь, с лица Устинки медленно, пятнами, сходили волнения от нечаянной встречи.

— Споткнулась… а в сгибе стояла, собирала их-то, вот крови и понатекли. Поспешим, однако, домой, мне медвежий зык слышался.

— Дивно! Мы кругом, а ни рыка, ни писка. Может, то лешему ты приглянулась?

— Фу! Ну и заразка ты, Дашка. Ей-богу! Сроду язык твой чуму разную поминает.

— Мне тоже слыхалось, вроде ветки лопались!

— Тю, сбережемся. Побегли на хутор!

— А как он и вправду за деревом стережет?

— Медведь?!

— Лешач!

— Чур-чур! — девушки закрутили головами. Непроизвольно поджались в кучку.

— И верно, подружки, побегли на хутор!

Залетев на двор, Устинка натолкнулась на братова жеребца. Надменный красавец, подпускавший к себе одного Климена, не обратил на нее своего внимания. Иное дело брат! Едва вошла в летнюю избу, попала в объятия. Уж куда, коли отца оборвал на полуслове! Одно это, против всякого обычая, выдавало его любовь к сестре.

— Кому на беду хорошеешь-то? — весело приветствовал он Устинку, оглядываясь на Петра Ларионовича, как бы извиняясь за свое непочтительное поведение.

— Будет насмехаться, — зарделась Устинка. — Удивительно больно, что еще окромя коника разглядел. — Послушав перешепты хуторских красавиц, как одна, имевших интерес в Климене, она с особым любопытством засмотрелась на брата.

— Лясы точить, вижу, оба мастера. Ну чего затопталась? Или приросла? Устька?! — любуясь детьми, заворчал Петр Ларионович.

Всполошившись, вспомнив, что все обязанности хозяйки лежат на ней, Устинка убежала к печи, где, укрытые тряпками, доходили воскресные пироги. По ходу ухватила горшок с кашей. Застелив праздничную скатерть, собрала обед.

— …обвел он вас кругом пальца, — поучительно выговаривал сыну Петр Ларионович, продолжая прерванный появлением Устины разговор.

— По-другому и не скажешь, — согласился Климен, принимая от сестры ложку. — Зато дал свидеться. А на нем еще плеть спробую, найдется, зараза. Вспашу вдоль и поперек.

Устинка прислушалась. В другое время просто бы радовалась, круглила б глазищи, а слушала б вполслуха. Что ей мужские сказы — одно побойство в них. Присела б в сторонке, вроде и нет ее.

— Я так разбираю: никак, его какая гильца пригрела. Он человек в наши края заброшенный, что слепой, значит. Да и мы по следу пошли не день проспавши…

Устинка давно догадалась, о ком речь. Было призналась, так сильно желала она порадовать брата, но, когда уже задрожали слова на языке, представился ей беглец, улыбка его с прикрытыми глазами… Представила, как увидит ее, а рядом Климена с плетью… Так и застыла с корчагой топленого молока в руках.

— Ты чего, сестренка? Неси-ка, ну и угодила! Мы-то больше водицу хлестали. Да что с тобой, право?!

— Наладилась с подружками по грибы шастать, а ты запужал. Как набредут на такого разбойника?

— Дожжит, значит.

— Отсырели.

— Нас дорогой прихватило, так я надеждой мок. Кабы, гадал, с вас оттягать.

— В самое б время… — согласился Петр Ларионович. — Только в станице многие и не пахали, да и на хуторах…

— Ии-шь… Что так?

— Во так. Засеемся, говорят, а нас палкой.

— Разузналось чего?

— А ты полагаешь, языки только пустое месть приставлены? — рассердился Петр Ларионович.

— На кой мы тогда тужимся, коли и семян не взять?

— А по-вашему, по-молодому, выходит: раз голову сымают, так и расчесываться забыть? И потом, как мы тужимся, про то и нам знать. Что ж вы службу позабыли и разных бескрестных разбойников понапущали, видим и оченно знаем, — Петр Ларионович, перестав хлебать молоко, стукнул в сердцах по столу ложкой.

От такого поворота перестал есть и Климен. Сровни столкнувшиеся бычки, отец и сын посапывали, упрямились, и неизвестно, сколь просидели б так. Наконец, хмуро покатав ложку, Петр Ларионович решил примириться:

— Заночуешь, иль как?

— Договорились ночевать. Я ж не один на хутор завернул.

Пыхнув, разговор сгас. Поерзав на лавке, встал кормить коня младший Андреев. Соблюдая степенность, вышел на крыльцо и Петр Ларионович. Оставшись одна, Устинка собрала узелок: положила полкаравая, подумав, завернула в тряпицу кусок пирога. Запарила траву, укрыла ее в печи. Но уйти со двора на глазах, да еще с узелком, не решилась. Сколько дел мычит, блеет, пылится и вянет, доходит и подгорает! Где ж по два раза на дню прятаться. А и по Климену соскучилась. Сходила на колодец. Вынув из сундука свежее и перерядив брата, постирала с него. А там опять стол собирать, у печи вертеться. Совсем наладилась, так позвал посидеть с ним Климен. Заговорились, что и луне впору на небо. Ушел пройтись хутором Климен, а Устинка, забывшая в делах и удовольствиях о беглеце, в нанощной молитве пообещалась сбегать рассветом.