На линии - [14]

Закрутив ремнями руки, пленника вскоре усадили на смирную лошадку. Климен, боявшийся, что откроется, кто прятал каторжника, уторопил казаков отъехать.

9

К вечеру хутор встречал новых гостей. Посреди единственной, короткой и от того казавшейся очень широкой улицы сгрудивались обозные телеги. Подле них, а охотней на траве, сочно поросшей по обочинам колеи и скотопрогонного пути, опускались вялые солдаты. Утирая потные лица, переговаривались. Посматривая по сторонам, приглядывались к хуторянам. Любопытствуя, с чем пожаловали к ним, казаки вставали на отдальке, постепенно затянув прибывших редким обручем. Кое-где у дворов казачки уже торговали служилым молоко, яйца.

Разузнав о старшем на хуторе, Никифор провел подпоручика на двор к Андреевым. Хозяин встречал у калитки.

— Здравствуй, казак! — стягивая перчатки, поздоровался Тамарский.

— Здравия желаем. Добро пожаловать, хлеб-соль… За избу извиняйте, без хозяюшки правлю… — Петр Ларионович одной рукой толкнул свежеструганную, слаженную из пиленных в два дюйма досок дверь, а второй пригласил на двор.

Как водится по русскому обычаю, гостей потчевали, выставляя от всех припасов домашних. Устинка с ног сбилась, бегая с полными корчагами, чашами и кувшинами да бочонками. Коленки поотбивала, лазая в погреба.

— Что ж это, прошения подаете? А то без ваших каракуль государю нечем заняться, — удобно закусывая, по-свойски интересовался подпоручик.

— Ведь обвыкли тут, — понимая, с чем пожаловали к ним, ответствовал казак. — Не видим, ваше благородие, как эти разорительные версты осилить.

— Вам честь оказывают послужить России, где ей ваши пики потребней…

— Оно так, только сомневаются казаки, — хитрил хозяин, пытаясь доведаться намерений военных.

— Черт с вами! — подпоручик махнул рукой. — А наливка твоя хороша. Хороша-аа! Налей-ка, пугливая, еще рюмочку, — обратился он к проскользнувшей в сени Устинке. — А ты, — строго глянув, приказал казаку, сидящему за дальним краем стола, — поди собери мне стариковство.

Уважаемых казаков на хуторе было трое. Кроме самого Петра Андреева, доверием пользовались Фома Акулинин и Филипп Баранников. Знала и слушала их и сама станица Красноуфимская. Сейчас оба они, без приглашения, сошлись к андреевскому дому. Но разговор с подпоручиком получился коротким.

— Большие выгоды дает новым форпостам атаман всех казаков, наш император. Переедете на Илек — не продешевите! — принялся уговаривать офицер, сам сроду не видевший ни реки, ни вообще уральской степи.

— Своими служивыми заселяйте, — буркнул Фома Акулинин.

На это Тамарский плюнул, едва не сорвав каблуки, повернулся и отправился за стол.

Наутро хутор поднял сухой барабанный бой, словно тысяча окрестных дятлов разом решила проверить ловкость клювов. Казаки собирались вяло, за многими посылали. Казачки, облепив заборы, торчали за ними всю предрешенную процедуру зачитывания воинских артикулов, параграфов уставов, повелений. Над маленьким хутором гремели длинные титулы подписавшихся и распорядившихся, «ежели окажут неповиновение…». Всех тех, кому красноуфимцы ответили «нет». На смену прапорщику влез на телегу рыжеусый капрал. Выкрикивая с бумаги фамилии, вызвал до единого мужское служилое и отставное население хутора.

Вдоль улицы накатали бревна. Перед каждым встало солдата по два-три. Подходя к ближнему от себя, казаки протягивали захваченные из дома кнуты. Потом, подложив под грудь загодя снятые рубахи, ложились на бревна. Стерпев вразумляющее число ударов, вставали, хмуро глядя под ноги, шли до телеги, рычали имена. Кинув взгляд на сеченую спину, капрал ставил против очередного крестик. Отпоротые расходились по домам пороть баб. Заборы давно очистились, казачек ровно сдуло — казаки не простили б им своего позора. Лишь мальчишки один за другим бегали расшептать матерям, как испороли тятю.

Солдаты работали равнодушно. Кто сам не сведался еще с палкой, того она ждала. С этим в казарме свыкались быстро. Только руководивший наказанием прапорщик, начавший службу в люльке, придя в азарт, строго следил за должным взмахом кнутодержащих рук. У одного из бревен он приостановился.

— Как опускаешь?! Гладишь, пастуший сын! Жалеешь?! — вырвав кнут, прапорщик отвернул кнутовищем лицо солдата. Даже казак поморщился, услыша сыгравший о скулу плотный ольховый черенок.

— Горячо ложит, ваше бла… благородь… не сомневайтесь, — приподнимая голову, уверил он.

Но заступничество только распалило. Прапорщик готов был растянуть на бревне заместо казака сорвавшего гнев солдата.

— Позвольте спробовать? — замешался в горячку Никифор Фролов. — Дурак, ей-ей дурак! — сторонясь прапорщика, ругнул он солдата. — Оно под шинель тебя запихали не чужие горбы править. По чужим страдать станешь — свой до срока наживешь. Свыкайся, Федя, а то обдерут в другой раз. Теперьча подвинься, — поплевав на ладони, Никифор отступил на шаг, примерился. — Ну что, хуторянин, встретимся?

Казак отвернулся, широко раздувая ноздри, потянул от сруба комля смоляной сосновый дух.

— Плати, ирод, за постой.

От плеча ожег денщик казачью спину. Оглянулся на прапорщика. Тот не скрыл довольства. Отломив десятую плеть, Никифор подивился злой силе, с какой терпел казак тяжелую его руку. Никифор уважал упрямых по делу людей и сбавил удары. Почувствовав это, казак скосил на него красный от лопнувших сосудиков глаз: