На линии - [11]

8

Отдаленно, на Екатеринбургской линии, что пролегла от Осы до Усть-Миясской через Кунгур, Екатеринбург, Долматов, Шадринск, расположилась Красноуфимская станица — старое, богатое, насиженное казаками место. Травы — попробуй закоси, леса только руби и таскай! Жизнь сытая, покойная. Всего по край.

Из бумаг Войсковой канцелярии

В Красноуфимской станице состоит:

Обер-офицеров

служащих — 3

отставных — 1

всего — 4

По войску чиновников

служащих — 5

отставных — 5

всего — 10

Урядников

служащих — 11

отставных — 5

всего — 16

Писарей

служащих — 4

отставных — 5

всего — 9

Капралов

служащих —

отставных — 3

всего — 3

Казаков

служащих — 387

отставных — 193

всего — 580

Малолетков

служащих —

отставных — 550

всего — 550

Итого:

служащих — 410

отставных — 758

всего — 1168

Домов в Красноуфимской станице офицерских и казачьих — 449 и общественных — 1.

Под ногами, возле околицы, дела плевые — башкирец не чета прежнему, с каждым годом смирнее и тише, вот и забирала служба далеко от домов. Была нужда, отправлялись красноуфимцы в действующие армии, служили на Оренбургской и на Уральской военных линиях, но большей частью сопровождали колодников из Пермской и Вятской областей в Сибирь. А проводив сынов, Красноуфимская опять салила бока.

Еще от первого ветерка, надувшего в уши о переводе, станица, со всеми окружными хуторами, с утра вытаращивалась в красные углы. Тщетно дожидаясь сочувствия от темных, без подновки, ликов, выходила искать утешения в соседях. И бродило по станице недовольство, поддерживаясь по дворам новыми страхами: «На пески нас… На пески!»

«На пес-ски-ии!» — наметало под каждый порог опаску сдвинуться с места. Словно споткнувшись о колоду, забывались казаки посередь дворов. Забывали пятерни в нечесаных затылках, тужась только представить, как свезти с собой нажитое не одной жизнью добро. Вон сколько его поразложено-поразвешано! Продать, так сладиться с кем, а бросить разве можно? Худого решета и то до слез жалко. Подгорала станица на этих думках, угольками подмаргивали хутора, и хоть далеко до красного петуха, а все одно глаза ест. Все одно в головах дымно.

Устинка развела холодные, оглаживающие землю ветки. Цепко обежала взглядом, отыскивая влажную шляпку вылупившегося гриба или прелую листву, взбученную набирающим рост бочковатым тельцем масленка. Проворно перебросав в лукошко лоснящееся семейство, она, обойдя крапиву, отстранила полезшую в глаза еловую ветку и увидела лежащего ничком человека. Вскрикнув, в слепом страхе отшвырнув лукошко, Устинка пятилась, пока не села в жгучую заросль. Постукивая зубами, одинаково боясь отзыва и молчания, позвала:

— Дядя… дяденька?

Треснул сушняком уносящий ноги еж. Хлопнула крыльями спрятавшаяся в листве птица. Устинка послушала, как затих, заблудившись среди дерев, ее голос. Больше ни одного чужого лесу шороха. Стучало сердце. Покусывала крапива. На корточках, не отрывая округлившихся глаз от лежащего в траве, Устинка подобралась ближе. Жмурясь, попробовала его в спину веткой, решилась заглянуть в лицо:

— Дядя, вы живой?

И опять ни стона, ни сапа, ни хоть какого движенья.

— Тут-то пошто лежите? — спрашивала Устиика, тревожась и в собственном голосе ища уверенности.

Сообразив, что перед ней один из тех, кого денно и нощно, босых и худых, гонят не дальней от хутора дорогой, Устинка не испугалась, она жалела каторжников.

Под эту минуту, отняв от земли голову, мутным, бессмысленным взором, каким случается пугать хуторскую детвору Ванюше-дурачку, когда отдыхивается он после выкрутившего его припадка, человек уперся в Устинку. Завалившись на бок, чуть подрагивая пальцами, поманил нагнуться к нему:

— Воды, а, сестрица…

Устинка метнулась к ручью, потом, спохватившись, исчезла в противоположной стороне, откуда скоро появилась, зажимая ладонями кусок коры. Словно в корытце, плескалась в нем вода. Опустившись на колени, Устинка попоила найденного ею человека. Смоченные родниковой водой губы беглеца подрагивали. Когда Устинка снова решилась заглянуть в его глаза, они были ясны. Девушка ждала каких-нибудь слов, но мужчина молчал, уже положившись на нее. Устинка почувствовала это.

— Чейная ты?

— С хутора. За тот край леска податься — напрямки к нашей околице.

— Казачий?

Устинка уловила в дрогнувшем голосе желание ошибиться. Кивнула. Мужчина перестал стучать зубами:

— Беглый я. Поди, приметила? Народ вы зоркий, станишники, — беглый надолго закрыл глаза. Открыв, удивился, что она еще стоит над ним. — Лихоманка заломала, хлеще медведей вашинских… На вкус, видать, пришелся. А хужей — затряхает до беспамятья.

Устинка припоминала, какими снадобьями поднимали у них хворых. Знала она и где травы хранятся, еще матерью собранные.

— Слышь, сестренка, оставь, а? Не выдай…

Закусив губу, Устинка теребила подол сарафана. Потом, забросив за спину косу, решительно шагнула к беглецу.

— Тут место захожее. Я тебя, дядя, запрячу, где трава не перебита.

Как мог, беглый старался облегчить ей труд, но, вытрепанный болезнью и усталостью, то и дело обмякал на ее плече. Хотя Устинка уже похаживала на вечерины с парнями, но ни один из них еще не дышал с ней в одно дыхание. Кося глаз, она удивилась его молодости. Обычно видевшей издали унылые цепочки перезвякивающихся колодников, Устинке казалось, что составлены они сплошь из матерого люда.