На линии огня - [182]

– Он ранен, видишь? Его свои тут оставили, ясное дело, а он пытался доползти до реки.

– Бедолага… – Авельянас смотрит на Бескоса, не зная, какое решение принять. – Ну и что делать с ним будем?

– Я бы не стал добивать.

– Я бы тоже.

– Он и так недолго протянет. Верно я говорю?

– Верно. Пусть умрет своей смертью.

– Вот и ладно. – Капрал прячет книжечку, подбирает с земли и с довольным видом взвешивает на руке маузер, прежде чем сунуть его за пояс. – Потом доложим лейтенанту.

Они собираются уйти. Но голубой глаз раненого устремлен на Бескоса, следит за каждым его движением, словно и не замечая второго фалангиста. Потом О’Даффи стонет как-то иначе: он как будто силится что-то произнести. Влажный хрип вырывается из развороченной гортани. Бескос слегка наклоняется, а раненый медленно поднимает правую руку, подносит ее к виску, прикасается к нему указательным пальцем в крови, сгибает его в суставе, будто нажимая на спусковой крючок.

– Просит, чтоб пристрелили.

Голубой глаз неотступно смотрит на Бескоса, но тот качает головой:

– Нет. Погоди, может, кто появится и полечит тебя… Лежи спокойно.

Раненый повторяет свое движение. Потом дотягивается до кожаного футляра, висящего у него на боку. С трудом, непослушными пальцами открывает его, достает изящный театральный бинокль, отделанный перламутром. Протягивает Бескосу и снова подносит согнутый палец к виску.

– Ну, раз просит, уважь, – говорит капрал. – У него есть право не издыхать здесь в долгих муках и одиночестве, как собака, а умереть быстро.

Бескос прячет бинокль в карман, распрямляется. Потом отмыкает штык.

– Погляди вон туда.

Он говорит это раненому, показывая в сторону. И когда голубой глаз послушно скашивается направо, приставляет ствол к голове республиканца и спускает курок.

Недавно стихла канонада, и теперь лишь изредка и вдалеке слышны одиночные ружейные выстрелы. Хулиану Панисо оттуда, где он залег, виден небольшой кусочек реки: он смотрит на него и прикидывает возможности добраться до нее. Москиты поедом едят ему руки и шею, однако он лежит неподвижно и раздумывает. Этот изгиб русла кажется ему знакомым. И вспоминается, что, когда они с товарищами переправлялись на такой гнилой лодчонке, что он погрузился в воду, еще не достигнув берега, они, чтобы сориентироваться во тьме, остановились у крошечного островка, а верней, узкой песчаной отмели на середине реки. Если расчет подрывника верен, островок этот должен быть где-то недалеко. А это дает шанс. Когда пустятся вплавь – и если доплывут, – там можно будет отдохнуть, перевести дух.

Преисполненный надежды, Панисо, желая в этом удостовериться, продвигается еще немного вперед, и скупая улыбка словно надвое рассекает его закопченное, грязное, щетинистое лицо. Вот он, островок посреди стремнины – буроватая песчаная отмель всего три метра длины и метр шириной: стоит на своем месте. И что еще важней, Панисо замечает, что к берегу, к зеленым зарослям тростника, прибило течением обломки досок, прикрепленные к пробковым поплавкам, – остатки переправы.

Он замер на берегу – движутся лишь его глаза старого солдата. До сумерек остается еще часа два, но ждать темноты – значит подвергаться двойному риску: во-первых, на них могут наткнуться франкисты, во-вторых, трудно будет плыть в нужном направлении. А если зайти в воду сейчас, можно попасться на мушку какому-нибудь стрелку, у которого вечно зудит палец на спусковом крючке. Вот и выбирай – орел или решка.

Панисо довольно долго лежит не шевелясь, а потом ползком возвращается туда, где оставил Рафаэля. Увидев его, парнишка, беспокойно озиравшийся по сторонам, с облегчением откидывает голову:

– Уф, слава богу. Я уж думал, ты, дедуля, решил меня бросить.

– Что ж ты такой маловер вырос?

Склонившись над Рафаэлем, он снова осматривает его рану. Она по-прежнему кровоточит, хоть и не слишком обильно. Юноша как будто читает его мысли:

– Не в том я виде, чтобы…

– Чтобы что?

– Чтобы плыть.

Панисо глядит на него с тревогой. Вот этого он не предусмотрел. Думал, парнишка этот – городской, а городские – на все руки мастера. Каникулы у моря проводят, в бассейн ходят, девиц завлекают и всякое такое.

– Не беспокойся, все получится. Тебе надо будет лишь слегка мне помогать.

Рафаэль глядит удивленно:

– Помогать?

– Ну да.

– Это как же я тебе помогу?

– Да ладно! У тебя есть здоровая нога и две руки.

– Да. Есть пока.

– Вот и пустишь их в ход. Ну давай: вперед – на быка!

Вытащив нож, он копает в земле ямку. И напевает:

Если б знала поповская свора,

Что за трепка их ждет от народа,

Мы оглохли б от ихнего хора:

– Ах, свобода, свобода, свобода.

Потом скидывает с себя рубаху – вернее, то, что от нее осталось, – заворачивает в нее автомат, укладывает его в ямку, засыпает землей и отмечает место двумя большими камнями. Жизнь – штука такая, думает он. Мало ли, как оно повернется, а хороший автомат никогда не помешает.

Прежде чем спрятать нож, он срезает ветку, очищает от коры и вставляет Рафаэлю в рот:

– Если станет невтерпеж, сильно прикуси ее, но чтоб ни звука. Ну, двинулись.

Крякнув от усилия, подрывник взваливает себе на спину – голую, скользкую от пота – стонущего от боли Рафаэля, который стискивает зубами веточку.