На линии огня - [180]

– Дай срок, – говорит Русо.

– Срок?! Даже не начинай! В последнее время все – сплошная ложь и измена. Никто никому не решается сказать правду – а мы расхлебываем…

Комиссар, склонив голову набок, глядит на него искоса:

– Ты что-то очень осмелел сегодня, товарищ майор.

Гамбо делает вид, что не услышал в этих словах скрытой угрозы. Ему все равно.

– Осмелели те, кто не желает взглянуть правде в глаза. А правда в том, что общее наступление кончится так же, как это… Может быть, еще не завтра. И не через неделю-две. Но это не важно – после большой мясорубки.

Он наконец замолкает, выдерживает, не моргнув, холодный взгляд человека из Москвы. Он почти может прочесть по этим рыбьим глазам, уменьшенным линзами очков, почти слышит, как ворочаются шестеренки в его мозгу, и угадывает мысли Русо. В этот миг политкомиссар прикидывает, стоит ли взвалить часть ответственности за поражение на майора ополчения Эмилио Гамбоа Лагуну, командира славного и больше почти не существующего батальона Островского, – сгодится ли он на эту роль? Но Гамбо знает также, что преступный инстинкт и звериная осторожность заставят сидящего перед ним человека отказаться от этой идеи. И, покосившись на Фаустино Ланду, который в мечтах о новых фотографиях на страницах газет только что с наслаждением докурил свою сигару, понимает, что Русо уже сделал выбор и он, майор Гамбо, может быть спокоен за свою жизнь.

Когда Хулиан Панисо, неся на закорках Рафаэля, добирается до берега Эбро, он видит там только раненых, убитых и тех, кто бросил оружие и ждет франкистов, чтобы сдаться. Рискнувшие пуститься вплавь либо пошли на дно, либо сейчас барахтаются в воде, борясь с течением, меж тем как с ближайшего взгорка франкисты стреляют по ним, как по мишеням. Пули вздымают фонтанчики среди десятков голов, медленно движущихся в бурой и бурной воде, как после кораблекрушения, и время от времени то один, то другой пловец вскидывает руки и исчезает в пучине навсегда. Огонь с Вертисе-Кампы ведется неистовый, но неэффективный, и грохот снарядов, то и дело поднимающих столбы ила и земли среди своих на берегу, мощными аккордами вплетается в симфонию разгрома.

– Тут нам делать нечего, – говорит Панисо.

Изучив положение, он решает идти направо, подальше от места переправы. Замечает заросший тростником откос и направляется к нему, стараясь быть как можно незаметней. Он придерживает Рафаэля под коленками, а тот обхватил его за шею: парнишка хоть и тощ, но все же с такой кладью на спине – еще ведь и автомат – подрывник быстро выбивается из сил. И через несколько шагов останавливается, опускается на колени и со всей осторожностью кладет Рафаэля на землю. Тот лежит на спине – правая штанина до колена черна от крови. Склонившись над ним, Панисо отгоняет мух и осматривает рану. И убеждается, что положенный на нее комок паутины свое дело сделал. Кровотечение не сильное, кровь быстро свертывается. Пуля, отщепившая кусочек кости – этот обломок можно пощупать, – прошла навылет и чудом не задела крупных сосудов.

– Ну что, паренек, сильно болит?

Рафаэль растягивает губы и скалится, силясь улыбнуться, что не вполне ему удается. На лбу у него блестят крупные – с горошину – капли пота.

– Только когда смеюсь…

Панисо одобрительно кивает: он доволен тем, как Рафаэль держится. Однако рана нехорошая, не дает идти и, если в ближайшие часы не принять меры, нагноится. Кроме того, паренек хоть и бодрится, видно, что сильно мучается.

– Ты уж потерпи… У меня не то что морфина – даже йода нет… Вообще ничего.

Рафаэль закусывает губу, кривит лицо от боли.

– Не беспокойся, – слабо произносит он. – Я справлюсь.

– Конечно справишься. Парень ты крепкий.

Подрывник озирается. Никого. Ничего. Только гром канонады. Отсюда даже реки не видно. И он не знает, где они сейчас, но понимает, что шли вниз по течению.

– Полежи-ка ты тут тихонько… Ладно?

Ухватив Рафаэля за рубашку, Панисо укладывает его так, чтобы голова была повыше.

– Ты что, хочешь оставишь меня тут?

– Чушь не мели. Я хочу оглядеться.

Взяв автомат, он отходит. Потом ползет на четвереньках, прячась в тростнике, приподнимается немного, чтобы лучше видеть. Надо полагать, думает он, скоро фашисты будут тут уже кишмя кишеть. Издали доносятся голоса и выстрелы.

Должен быть выход. Должен.

Подрывник, напрягая память, соображает, что находится сейчас в том самом месте, где вместе с Ольмосом и другими бойцами штурмовой группы высадился в первую ночь и уничтожал пулеметное гнездо. С тех пор минуло десять дней, а кажется – десять лет, но вроде бы это было здесь: оставшаяся позади лощина, откос с порванной колючей проволокой. Приподняв голову, он смотрит, высоко ли солнце, уже клонящееся к закату. Часов при нем давно уже нет, но он прикидывает, что, должно быть, около пяти.

Сатуриано Бескос останавливается, опирается о дерево, снимает каску и ощупывает влажную от пота повязку на лбу. Голова болит так, что он отдал бы трехдневное увольнение за таблетку аспирина, тем более что обе таблетки верамона, полученные в лазарете, уже истрачены. Полминуты он прислушивается к разрозненным далеким выстрелам, время от времени звучащим в сосняке. Потом снова надевает каску, берет маузер на изготовку и идет дальше. В двадцати шагах справа, между ним и рекой, он различает среди деревьев капрала Авельянеса – тот ступает осторожно, озирается, шевелит штыком кусты, где может притаиться красный. Слева Бескос видит однополчанина Лоренсо Паньо, делающего то же самое.