На Лиговке, у Обводного - [26]

Дядя Коля повернулся к седоволосому:

— Сколько лет мы с тобой на этом месте уху варим?

— А кто его знает, — хмуро проговорил седоволосый. Потом что-то припомнил, пошевелил бровями. Улыбнулся. — Давно-о!.. С мальчишек. Войну отвоевали — и опять сюда.

Дядя Коля посмотрел в темное небо.

— Бывало, тут, на берегу, пока запрета на сети не было, костров — как звезд на небе. А песни какие пели.

— Зато теперь жрешь ее, эту уху, а она и в горло не лезет. Браконьер! — проворчал седоволосый.

— Нынешним летом только мы и остались, — похвастался Петро. — Все сдрейфили.

— Сдрейфишь, — сказал седоволосый. — Уха-то в копеечку обходится. Сколько раз нас за лето Гришка оштрафовал? Три? Хорошо еще, сеть не отбирает.

— Парень с понятием, — похвалил Петро Гришку. — Вы, говорит, не обижайтесь. Это для приличия нужно.

Дубовцев понимал, что все это вспоминалось и рассказывалось для него. То ли у рыбаков совесть щемило, то ли им хотелось хоть как-то оправдаться перед незнакомым человеком.

— А вы на удочку, — шутливо предложил Дубовцев. — Червячок на крючок, поплевать на него для счастья — и сиди, на поплавок поглядывай.

— Пассивное занятие, — не согласился Петро. — Не наш профиль.

— Сеточку поставишь, — с удовольствием заговорил дядя Коля, — пока у костерка благодушествуешь, «Ивушку» споешь — на уху и набежало. В обычай вошло, традиция. Искоренить трудно.

— И что же это такое — эта страстишка? — задумчиво проговорил седоволосый. — До чего же она сильна, проклятая. Бей меня палкой, а я все равно сюда приду. Пешком, на животе, на бровях приползу. Ну, что мне в этом костре? Что мне в этой ухе? А без них не могу.

— Стишок я один читал, — откликнулся Петро. — Весь-то я забыл, а вот самое главное запомнил. — Петро театрально взмахнул рукой и продекламировал: — «…Ей Тургенев, Толстой поклонялись, это высшая страсть из страстей». — Петро помолчал и пояснил: — По-научному, это атавизм. Проявление признаков…

— Иди ты к черту, — раздраженно перебил его седоволосый. — Иди знаешь куда! «По-научному», — передразнил он Петра и тяжело заворочался на брезенте, переваливаясь с боку на бок, пихнул ногой головешку и тяжело вздохнул. — Придется и нам бросать. Сколько веревочка ни вьется, а конца не миновать. — И вдруг залихватски крикнул: — Петро! Пошуруй в мешках. Не осталось ли там по стаканчику? А потом чайком побалуемся.

После чая все притихли, поглядывая на костер. Тянет живой огонь человеческий глаз. Дубовцев уже подумал, что все на этом и кончится, помолчат, помолчат — и завалятся спать. Да и пора. Давно стоит глубокая ночь. Уже и утка не крякнет, и рыба не плещет. Но дядя Коля вдруг встрепенулся, сдвинул набок кепочку, прокашлялся и запел. И даже не запел, а проговорил, чуть-чуть подчеркивал слова мелодией. Проверял голос — не хрипит? Не сорвется? Почувствовав, что с голосом все ладно, запел по-настоящему. Про то, как падает с берез невесомый желтый лист. Подключился седоволосый — загудел баском, за ним Петро. Дубовцеву тоже захотелось подтянуть, но он побоялся. Певцы так хорошо спелись, что, казалось, для другого, чужого голоса и места нет. Он привалился боком к краю шалаша. Хвоя от костра была теплая, приятная. Он пригрелся и лежал не шевелясь, слушая песню и отдаваясь дреме. Песня знакомая, а слышится как-то по-новому. То ли обстановка такая, то ли поют ее как-то… по-особенному, что ли?

Старики пели благоговейно, со строгими лицами. Песня-то о войне. Сквозь сон до Дубовцева доносились отрывки слов: «…и что положено кому, пусть каждый совершит».

* * *

Утром Дубовцев проснулся, точно кто в бок толкнул. Солнце было высоко над лесом. Он так и спал, привалившись к шалашу. Только кто-то накинул на него рваный полушубок. В потухшем костре серые от пепла головешки. А где мешок? Где ружье? Дубовцев вскочил. Не было и лодки. У входа в шалаш белел наколотый на сучок блокнотный листок:

«Будь здоров, приезжий. Иди по тропинке до ломаной березы. От нее направо и будет твое Заречье. Мешок и ружье в шалаше. Туда же брось и полушубок».

В ГОСТЯХ У СВАТА

Иван Федосеич, высокий, крепкий старик, хмуро поглядывал в конец улицы. Он ждал грузовик — подбросить к речке охотничий челн. Председатель колхоза обещал еще до обеда, а до сих пор нет. Он уже и племянника послал — подтолкнуть. Виктор, колхозный электрик, парень пробивной, но и это не помогло. Ни машины, ни Виктора.

— Провалились… — ворчал Федосеич. — Хоть сам беги.

На крыльце сидел гость, одногодок, друг детства — Миша Чугунцев. Дружили мальчишками, пока Мишка молодым парнем не подался из деревни сезонником на какую-то стройку. И не вернулся. Приезжал изредка, в городском обличье. Вместо тощей котомки, с которой уехал, — лаковый чемодан. Звал — приезжай, устрою. В те годы многие тянулись в город. Там было сытнее, денежнее и работа легче. Но разве там услышишь, как журчит весной в полях талая вода? Как кричит над речным разливом черно-белый чибис? Разве увидишь, как ходит под ветром дозревающая рожь? Да и не по совести — бросать родные места. Что-то вроде измены.

Дружба заглохла, как нехоженая тропинка.

Но случилось, что, доживи до седых волос, породнились. Стали сватами. Дети поженились, и дочка Федосеича уехала в город. Наезжали друг к другу в гости. Вот и теперь… Охотник Миша не ахти какой — селезня от крякухи не отличит, но, ежели попросился на охоту, уважить надо. К нему приедешь, он со сватьей тоже старается. У них там и кино широкое, и универмаг в три этажа, и ресторан с музыкой, такси, троллейбусы. Квартира на девятом этаже с лифтом. А здесь что? Хоть колхоз и не из последних, а все же деревня. Что увидишь? На охоту съездить? За грибами сходить? Ну, еще колхозная баня-каменка, с веником, с паром. А в баньке для охлаждения квас забористый, с мятой. Ни такого пару, ни такого веника в городе давно и в помине нет. А квас? Разве там такой квас? А воздух? Такой, как здесь, в городе скоро за деньги продавать будут. Как в Японии. В бутылках. Или, как «газировку», из автомата.