На легких ветрах - [11]

И вот уже двигатели прямо захлебываются в разноголосье, перебивают друг дружку режимами работы регуляторов. А вот один на стоянке, второй, третий… И двигатели поочередно глохнут. Распуганная было тишина вновь обступает бригаду, стискивает уши до звона.

Лешка видит издали, как выпрыгивают из кабин трактористы, оглохшие от многочасового шума, что-то орут, хохочут, хлопают себя по груди, по бокам — выколачивают пыль из комбинезонов. Сильные, уверенные в себе люди. И кажется, рыбья кость от недавнего ужина застревает в Лешкином горле. Он представляет себя жалким и никчемным, только и годным для роли «мусорщика».

— О-хо-хо, — по-старушечьи вздыхает за него недалекая речка. Он чувствует, что продрог, и плетется к общежитию.

Вечером было собрание.

— Товарищи! — попросил внимания бригадир, когда все собрались в красном уголке.

— Поприветствуем нашего дорогого бригадира! — И Петруха, дурачась, яростно захлопал в ладоши. Кое-где захихикали. Бригадир стерпел.

— Товарищи! — продолжал он. — Сегодня мы собрались не просто для того, чтобы поставить птичку в протоколе. Мол, обсудили, решили и постановили, а переступили порог и позабыли. Сегодня мы собрались, чтобы всерьез подумать, как выбиться на первое место в совхозе…

Тесный зал охнул от неожиданности:

— Ну хватил…

— Ну выдал речугу…

— Не в ту степь поехали, бригадир…

— Из грязи в князи…

А бригадир хотя и ожидал такой реакции, вдруг заволновался и позабыл подготовленные загодя слова…

— Вот, к примеру, ДТ-54 — всем тракторам трактор! — сказал он с хитринкой и услышал в ответ взрыв хохота механизаторов. И уж серьезно добавил: — А смеяться ни к чему. Конечно, он не «Кировец», но в свое время службу сослужил на совесть. Вот вам и ответ — неплоха наша бригада, да устарела методом…

Или вам что? Нравится жить в грязи? Вы же сами клянете на каждом углу эту дыру! — Голос бригадира приобрел угрожающие нотки. — Вы же сами рветесь на асфальт, в Дом культуры. Чтоб на людях, да при галстучке, чистенькими и аккуратненькими.

А что получается? Дом культуры на центральной усадьбе пустует, а вы здесь чешетесь, да вино некоторые, как поросята, хлещут…

Я к чему толкую? К тому, что коль подфартит нам выскочить на первое место — бригаду эту к чертовой матери! Все на центральной усадьбе жить будем. И работать по-новому, и отдыхать. Я же за вашу будущую жизнь ратую!

— Ура-а-а! — завопил Петруха. — Обогатитель топливного насоса вытащу, трактор на износ пущу ради моего светлого будущего!

Но Петрухина «шутка» в этот раз не прошла. На него прицыкнули. Было много дельных и несуразных предложений, но все быстро сошлись на том, что попробовать, конечно, отсеяться раньше всех надо. Время было позднее, и никто не хотел засиживаться до звезд, потому перечить бригадиру не стали.

Затем начался фильм про любовь на сельской почве, и все разошлись по домам. Остались Лешка с Настей да несколько сонливых трактористов. Но и те вскоре, почесываясь и позевывая, побрели к выходу — завтра рано вставать.

На экране самозабвенно целовались, пользуясь отсутствием зрителя, и слышно было, как стрекотал кинопроектор за перегородкой да зевал киномеханик.

— Проводишь? — Настя поймала Лешкину руку. Он покорно двинулся за ней в майскую темень, не жалея о вымученных экранных страстях и пока не испытывая собственных.

Но вот в лицо прохладно дохнула темнота. Лешка насторожился — Настя пошла в сторону, противоположную ее дому… Спросить, куда она? Или не спрашивать?

— А как же, это… Петруха?

И прикусил язык. «Идиот!» Настя захохотала, громко, вызывающе:

— Он уже спит, аж в горле, наверное, булькает… — и как бы невзначай осторожно прижалась к Лешке. Тот шел, не дышал, мучительно страдая — до оскорбления, до обиды от близости Насти и от жуткого и сладкого страха — вот-вот потерять ее. Лешка влюбился.

Кто сказал, что влюбленному сердцу открывается вселенная до последнего стебелька, до прозрачного вздоха его? Ерунда. Влюбленное сердце слепо ко всему, кроме дыхания любимой… Оно, это дыхание, имеет лицо, глаза, улыбку, а главное, трепет, зовущий в счастливое никуда. И уплыла, выцвела в памяти вселенная, именуемая пятой бригадой, сгинул с души, как бельмо с глаза, шалопут Петруха, и только Настино дыхание да таинственный ее шепот наполняют до отказа ночь:

— Пойдем сядем на скамейке возле моих родителей, там рябина цветет. Пахнет горько и сладко. Пойдем-ка…

Взошла луна. С казенной скорбью высветила кресты и могилы. В ее ледяном свете Настя показалась Ундиной — прекрасной, но загубленной. Потусторонним блеском вспыхнули ее глаза.

— Какая ты красавица! — прошептал Лешка, ничуть не удивляясь ни кладбищу, ни отсутствию страха перед ним, ни странному месту свидания.

— Какая ты красавица!

Подошли к рябине. Настя смахнула росу со скамейки и, подобрав платье, села. Присел и Лешка. Сердце ухало, чего-то ждало, но напротив, почти рядом угадывались два могильных холмика.

— Они?

Настя кивнула, И Лешка уловил дурманящий запах цветущей рябины — и горький и сладкий. А Настя сказала:

— Утонули…

И потому, как она сказала, можно было понять, что горе ее давно выплакано.

— И когда это…

— Давно-о, — растянула Настя. — Пятнадцать лет тому. Мне десять годков пробило, — вздохнула, но спохватилась и озорно, с вызовом заявила: — Во, гляди, какая старая.