На крутом переломе - [48]

Четверг.

Ходили смотреть неперспективную деревню. А то мы только слышали про них. В газетах материалы встречали. И вот вечером, после работы, собрались и пошли. Это не близко. Но так захотелось посмотреть самому, воочию, своими глазами, что же это такое. В деревне — всего два дома. А было два порядка. Где-то домов сто двадцать. Остальные дома и постройки, оказывается, снесли. А место после них расчистили, сровняли с полем. Так и хочется сказать: и развеяли прах по ветру. В этих двух домах живут два деда и две бабушки. Они нам понравились. К периоду великого переселения на центральные усадьбы они, два деда, две бабушки, грудью отстояли свою малую Родину, свое право жить на земле отцов. И я подумал, а ведь когда-то и они были молодыми, всем нужными. Хороводом ходили по селу и пели песни. У одного из дедов до сих пор гармонь на столе, на белой скатерти стоит. И когда появляются в деревне люди, он берет ее в руки. Склонит голову на бок и играет. Хорошо играет. Видимо, гармонистом был разудалым. В нем и сейчас еще видна солидная стать. А вот внуков у них нет. Все три сына погибли в Отечественную. Им бы, конечно, дали квартиру и сейчас, но они, как и ранее, отказываются. Дом, все хозяйство — это не только привычка к оседлости, к земле, но главное — это память о родителях, о своей молодости, о погибших детях. Вот так и живут они. Два дома, два человеческих островка в бескрайнем поле судьбы, позабытые, позаброшенные, отрезанные, оторванные ото всех. Но не жалуются, не ноют. Они счастливы, что выстояли. Это придает им силы. Особенно теперь, когда все повернулось в другую сторону. И считают, что им лучше, чем тем, кого в лихую годину отправили на центральную усадьбу: они умрут на своей малой родине. Мне вспомнились слова нашего деда, когда он при отце, в споре с ним, ругал всех и вся, кто осмелился додуматься до этого переселения. «Это безумное переселение, — говорил он, — есть великое горе для миллионов детей земли. Ничего не может быть горше чувства невосполнимой утраты малой Родины. Неужели трудно понять? Надо дороги было строить. К этим самым неперспективным деревням. Сила Родины — в подворьях, именно в таких неперспективных деревнях. Когда-то в старой России это было понято. И людей наделяли землей. Им выделяли хутора и отруба. Я что скажу. Если реку лишить ручейков — она погибнет». Отец ничего путного деду не возразил. В мою память на всю жизнь врезался один эпизод: под большущей березой, оставшейся на месте одного из домов, сидел на скамейке прилично одетый седой гражданин. Он курил и плакал. Рядом, неподалеку от него, припудренная обильным слоем пыли, красовалась со столичными номерами машина, и не просто машина, а «мерседес-бенц». Мы спросили особо говорливого деда-гармониста, кто это? Оказывается, бывший посол Советского Союза. Полномочный представитель. Не один десяток лет жил он за границей. А теперь на пенсии. Вот и приехал, но ни дома, ни родителей. На центральной усадьбе, как в неволе, они умерли раньше времени. Квартиру их передали другим. Эту березу, пояснил нам дед-гармонист, посадил в юности посол. Родина есть Родина. Будь она большая или малая. И, наверное, в самом деле, нет горше чувства ее утраты.

Суббота.

Приехал Ильич. Я знал, что он не даст мне спокойно поработать в отряде: наверняка что-нибудь придумает. Не ошибся: он решил провести товарищескую встречу с командой города, районного центра. В нем было немало известных в области боксеров. Но встречу, в целях популяризации, наметили в одном из крупных сел. Ильич подобрал сильный колхоз, где были не только хорошие административные здания, Дом быта, магазин, но прекрасный Дом спорта. С бассейном. Пусть с небольшим, но бассейном.

Мы готовились к встрече, а Ильич, по заданию жены, как объяснил он, поехал по окрестностям в поисках липового меда. Не в каждой деревне или селе есть своя пасека. Но он нашел пасеку. И этой пасекой, оказалось, заправлял наш дед. Обеспечив тренера внука первоклассным медом и узнав, что на машине Ильича можно добраться и до меня, он увязался за ним. К моему немалому удивлению, с Ильичом приехал не только дед, но и та самая девушка, на которой он хотел меня женить. Ее звали Лизой. Странное дело! Ильич почему-то к случаю и без случая расхваливал Лизу. Она и в самом деле очень хороша. Но ведь у меня есть Люба. Почему это Ильич так разошелся? «Лиза! Лиза! Умница, труженица. Все умеет. Поступила в институт. Какая девушка!» Лиза и в действительности заслуживает самых высоких похвал. Но как же быть с Любой? Ведь у меня есть Люба! Я выиграл. Мне азартно хлопал дед. Лиза сидела молча.

А вскоре с нами произвели расчет, и мы вернулись домой, имея в кармане впервые в жизни заработанные самолично деньги. Я смогу что-то купить Любе. Подарю ей. Что же ей подарить? Только бы быстрей увидеть ее. Милая, любимая, неужели мы скоро увидимся? Быстрей бы. Я больше не переживу. Нет моих сил. Теперь я понял, что такое разлука…

Глава XII

От прозорливого глаза Фанфаронова не укрылось: в последнее время один из лучших наладчиков корпуса, Осипов, активно продолжал дружеское общение с Никаноровым, что ясно не отвечало интересам начальника корпуса. «Что они, — думал он, — за моей спиной заговор устраивают? Против кого? Зачем, минуя начальника цеха, меня, наконец, директор завода выходит прямо на Осипова? Что ни говори, что ни думай, а неспроста встречаются и так душевно беседуют. Никаноров тоже хорош. Когда я пригласил его в корпус, так он не то в шутку, не то всерьез сказал: «Когда масла на лестнице не будет». Нет, дорогой Тимофей Александрович, без масла и план не сделаешь. Не зря говорят, не подмажешь — не поедешь. Зайти ко мне вам масло мешает, а к Осипову — никаких помех. Может, Осипов жалуется на меня? Или выдает секреты нашей внутренней жизни. Если так, то значит вооружает Никанорова, дает ему в руки неопровержимые аргументы, чтобы выставить меня, при удобном случае, в самом неприглядном свете. Надо будет потолковать с этим Осиповым. Он вообще начал, пожалуй, сильно задаваться. На своей линии никому в воскресные дни работать не позволяет. А без его разрешения попробовали — вышло один раз. В другой раз не получилось: он снял инструмент с линии и спрятал его. Ни себе, ни людям. Эгоист! Сам тоже перестал выходить по воскресным дням. Видите ли, устал. Всякому терпению приходит конец. «Я же задание все время перевыполняю. Когда кончится воскресная эпопея?» Вот так загнул: эпопея. А я откуда знаю, когда она кончится? И кончится ли? План каждый год растет и растет. И мы, товарищ Осипов, тоже устали. А жать надо. Конечно, мужик вырос. Окреп. Стоит на ногах твердо. А кто его растил? Кто помогал ему стать таким? Видимо, забыл. Придется напомнить».