На круги своя - [62]

— А у тебя есть надежные источники существования? — спросил он.

— Нет, они не более надежны, чем у любого другого писателя.

— Господи! Тогда поступай, как другие, и пиши для газет.

— Да мои статьи ни одна газета не хочет печатать.

— А ты пиши так, чтоб хотели.

Это было много больше, чем способен вытерпеть скептик и пиетист, и все же он терпел, терпел и молчал, твердо решив, что уж чем продавать свою душу, лучше взять в руки гитару и бродить с ней от дома к дому, как безголосый уличный певец.

Тесть, который в молодости и сам писал романы и стихи, но сдался в борьбе за хлеб насущный для семьи, имел, казалось бы, право сказать: поступай так, как поступил в свое время я. Но с другой стороны, старик по собственному опыту знал, до чего мучительна подобная распря, его охватило сострадание, и он завершил разговор дружескими, подбадривающими словами. Однако уже в следующее мгновение вновь проснулась его не лишенная оснований подозрительность, и воспоминание о принесенной им некогда жертве наполнило горечью его душу. Выходит, он должен растоптать несчастного, который подвернулся ему под ноги. И поскольку тот молчал и безропотно слушал, злой гений, должно быть, нашептал ему, что человек, способный так терпеть, наверно, лишь потому и терпит, чтобы когда-нибудь войти в этот дом законным наследником. Далее он перевел речь на неблагодарных дочерей короля Лира, которые забросили семидесятилетнего старца, дожидаясь, когда тот умрет, а заодно растоптали и честь своего отца.

Так прошел день, но, едва зять удалился к себе, за ним снова послали, чтобы продолжить разговор.

Умея разделять чужое горе, как свое, он даже и не пробовал защищаться, на мгновение вообразив себя старым и обесчещенным, презираемым и заброшенным родными детьми.

— Ты прав, — сказал он, — и тем не менее я не вижу за собой никакой вины.

Вечером третьего дня, после того как в Лондон была отправлена очередная телеграмма, к нему пришла теща:

— Уезжай завтра же, и чем раньше, тем лучше. Он тебя больше не желает видеть.

— Ладно, уеду.

— А если Мария приедет, ее все равно здесь не примут.

— Ты когда-нибудь видела человека в такой дурацкой ситуации, в какой нахожусь я?

— Нет, и муж мой тоже так считает. Просто он глубоко страдает, видя столь достойного человека, как ты, в таком унизительном положении. Короче, он страдает из-за тебя, а страдать он не любит. Мое мнение тебе известно, здесь виноваты не человек и не обстоятельства, ты борешься против чего-то другого, что преследует тебя и будет преследовать, пока ты не утомишься до такой степени, что начнешь искать покой в том единственном месте, где его только и можно найти. На мою дружбу ты всегда можешь рассчитывать, даже если расстанешься с моей дочерью, а мои молитвы и добрые пожелания неизменно будут сопутствовать тебе.

Оставшись один в своей комнате, он почувствовал себя несколько бодрее при мысли, что завтра утром кончится это унизительное положение, самое скверное из всех, в какие ему когда-либо доводилось попадать.

Чтобы отвлечься, он взял газету, это была газета официальная или, так сказать, придворная.

Пробежал глазами первую полосу до рубрики «Фельетон», где его внимание привлекла одна статья. Он начал читать, предполагая, что ее написал тесть, и сразу обнаружил широкий кругозор, уверенные оценки, изысканный стиль. Впрочем, вот, что его удивило: в статье звучала ненависть ко всему современному, включая все скандинавское, при том, что немецкая литература (которой в ту пору почти и не существовало) всячески превозносилась как ведущая, как задающая тон в цивилизованном мире. Германия, Германия всегда и везде.

Но, дочитав до конца, он увидел внизу подпись своей жены!

Значит, так: он пообещал ей никогда не читать ее статей и держал слово, чтобы избегнуть литературных дискуссий в семье. То, что она, выходит, придерживалась совершенно иных мнений нежели те, которые высказывала в беседах с ним, могло объясняться тем, что писать ей приходилось так, «чтобы напечатали».

До чего же двойную жизнь вела, оказывается, эта женщина, выступая в кругах радикалов отъявленной анархисткой, а в придворной газете — по-стариковски консервативной. Он просто не понимал, как можно до такой степени лихо перепрыгивать из поколения в поколение, и слишком устал, чтобы попытаться все-таки понять. Зато это объясняло, почему она даже не пытается понять, как можно сидеть без дела, когда под рукой есть бумага и перо.

И эдакая рутина, эдакая житейская мудрость, стариковский стиль, являющий миру плешь и застывшие глаза, а вовсе не красивую девушку с задорным смехом, ту, что могла, раскинувшись на диване, словно одалиска, поедать конфеты!

— Подумать только, что люди могут быть такими противоречивыми! — пробормотал он. — Оч-очень интересно. При случае напомню!

И он заснул, чувствуя себя более мудрым…

* * *

Он поднялся в семь часов, разбуженный батраком, которому предстояло доставить его багаж на станцию. Поскольку поезд отправлялся, по словам тещи, примерно около восьми, он не торопясь оделся и спустился в сад, где и встретил тещу.

Они стояли и говорили о его будущем, когда из окна на первом этаже прозвучал грубый и резкий голос. Это был голос тестя.