На круги своя - [63]

— Ты что, до сих пор не уехал?!

— Нет, поезд уходит без четверти восемь.

— Какой идиот тебе это сказал?

Сказала ему, как известно, теща, и потому он не мог ответить на вопрос, какой именно идиот дал ему неточные сведения.

— Одевайся, ступай на вокзал и посмотри в расписании, когда идет следующий поезд.

И, поскольку он замешкался, прозвучал очередной приказ: «Н-ну!» — будто удар кнутом.

Тут ему стало ясно, как он должен поступить: он попрощался за руку с тещей и ушел.

По его решительным шагам можно было понять, что в отличие от шагов, ведущих в логово льва, эти, напротив, ведут прочь и он никогда не вернется обратно, недаром же вслед ему тотчас прозвучало:

— Аксель!

Что-то защемило в его груди, но коль скоро он уже шел, то и продолжал идти, идти и идти, не оборачиваясь.

Он дошел до станции, посмотрел расписание, спросил, когда будет ближайший поезд, ответа не получил, снова вышел, определил по солнцу, где находится северо-восток, и двинулся по проселку. И все это так спокойно, словно действуя по давно уже составленному плану.

Скоро он вышел в поля, одинокий, без багажа, без крова, без пальто, только с палкой в руках.

Он ни на кого не держал зла; старик в общем-то прав, и даже его последний оклик прозвучал как просьба не сердиться на него за скверное настроение. Он даже испытывал некоторое чувство вины перед этим человеком, которому принес лишь заботы и огорчения. Но и признать себя виноватым он тоже не желал, ибо поступал так, как мог и как считал нужным.

Но сейчас он был свободен, оставив позади себя самый страшный ад, а солнце сияло, а земля перед ним была зеленая и открытая, и весь мир был перед ним. Он сбросил детский костюмчик, который ему пришлось носить целых восемь дней, снова ощутил себя человеком и мужчиной и все шагал и шагал.

План у него был такой: для начала дойти до какой-нибудь пристани, там телеграммой запросить свой багаж и, сев на пароход, уплыть в Копенгаген.

Все было бы очень смешно, рассуждал он сам с собой, если б не так трагично для стариков. Выглядит оно не очень хорошо, но ведь я справлялся и с более серьезными проблемами. Я рыцарь с большой дороги, ну и пусть, тем самым становятся излишними любые притязания на честь, достоинство и тому подобное. И вообще, когда больше нечего терять, становится очень весело. Э-ге-гей!

В следующий городок он вошел как старый солдат; попросил вина и курева. Развеселился, разговорился с хозяином. А потом строевым шагом двинулся дальше.

Время от времени на него накатывал приступ сентиментальности, он вспоминал слова тещи о дикой охоте, не мог не признать, что все выходит не совсем так, как надо, ибо подобных неудач он никогда еще не испытывал, и, раз другие люди это замечают, значит, так оно и есть на самом деле. Впрочем, все это еще ничего не значит, недаром же неудачи преследовали его с детских лет.

И все-таки: чтобы поставить человека в подобное положение!.. Да он и к врагу бы не отнесся с такой адской жестокостью.

* * *

Тем временем он достиг Оденсе, потом прибыл в Корсёр и, не снижая скорости, — в Копенгаген.

Был вечер, и он отправил рассыльного в семейство, у которого обычно проживала его супруга, наезжая в Копенгаген. Раз она не приехала в Арресковшё, значит, ей негде быть, кроме как в Копенгагене. На отправленной с рассыльным визитной карточке он написал всего одну фразу: «Хочу задать несколько странный вопрос: где моя жена?»

Лишь тот представитель рода человеческого, которому не доводилось полтора часа расхаживать в ожидании по тротуару взад и вперед, понятия не имеет о том, до чего медленно тянется время. Правда, ход времени убыстрялся надеждой после восьмидневного молчания в Гамбурге, после пяти недель одиночного заключения на Рюгене и недели адских мук на Фюнене увидеть наконец свою жену.

И вот спустя полтора часа гонец вернулся с другой визитной карточкой, на которой было написано: «Сегодня утром она уехала на Фюнен, чтобы встретиться с вами».

Бум! Бум! Бум!

«Теперь я вижу, что дело становится слишком занудным, даже и в качестве театральной интриги, — сказал он себе. — Если использовать это как тему романа, читатель отбросит книжку и воскликнет: «Нет уж! Слишком здесь наворочено! А для фарса недостаточно забавно!»

И все же, все же: так это было!

Потом он подумал: «Моя бедная, несчастная жена! Она направилась прямиком в львиную пасть! Вот уж ей достанется!»

Дело в том, что гнев ее отца не знал пределов, и в последний день теща даже сказала ему:

— Если она сейчас заявится, он ее прибьет!

Вот почему он и послал теще телеграмму, где сообщал о предстоящем визите и взывал к ее милосердию.

* * *

Раньше чем спустя четыре дня она никак не могла вернуться. Не желая появляться в Копенгагене, где газеты не преминут описать его «свадебное путешествие», он остановился в небольшом городке: там проживал его приятель с семьей. В трактире такая же плохо приготовленная свинина, что и на Рюгене, отчего за два дня человек теряет все силы, словно долго лежал в тифозной горячке. Жуешь, пока челюсти не заболят, и, если голодным сел за стол, поднимешься из-за стола и голодным, и усталым.

Вот и друг его тоже сильно переменился. Весь в ипохондрии из-за несбывшихся надежд, он благодарил случай, который ниспослал ему своего рода утешение, приведя к нему в дом знаменитого писателя, да еще в столь жалком состоянии, поэтому сочувствие его принимало хоть и самые сердечные, но в то же время оскорбительные формы. Когда же Аксель надумал было поведать о своих приключениях во время свадебного путешествия, слушатель посмотрел на него такими глазами, что Аксель поспешил завершить свой рассказ, дабы его не сочли лжецом.