На Кавказском фронте Первой мировой. Воспоминания капитана 155-го пехотного Кубинского полка. 1914–1917 - [188]

Последний раз я взглянул на кубинский городок: на церковь, на собрание, на парк, на братскую могилу и на все, что так было дорого моему сердцу.

Прощай, родное гнездо… В тебе я провел лучшие годы жизни…

* * *

В Карсе простояли мы около суток. Судьба крепости была такая же, как Эрзерума. Раньше о владении ею турки не смели и подумать. Это был сильный по природе и по укреплениям стратегический пункт. Всевозможные запасы Карса, на случай его блокады, были рассчитаны больше чем на год. Но теперь, по всей вероятности, через несколько месяцев крепость падет без всякой борьбы.[276]

Я прошелся по городу. Побывал на острове с его единственной на весь город жалкой растительностью. Взобрался на старинную цитадель. Вдали, вокруг города, стояли те же форты с теми же геройскими названиями, но сейчас они врагу не были страшны. Это были лишь мертвые колоссы, так как люди их оставили на произвол судьбы.

На одной из площадей города стоял памятник.[277] Он изображал солдата эпохи Александра II, наступавшего в бою. Сколько было воли, энергии и бесстрашия в этой стальной фигуре. Как часто приходилось мне не так давно видеть это в натуре. А сейчас эти вчерашние герои толпами наполняли улицы города и способны были лишь к праздности, к зрелищам и к полному равнодушию к судьбе своего отечества.

Если бы совершилось чудо, и стальной фигуре был вдунут дух бессмертный, и она пошла бы с криком «ура» на приближавшегося врага, все равно за нею из тысяч здесь присутствующих никто бы не последовал. Ибо все ходящие вокруг нее солдаты – живые мертвецы. Когда спустя несколько месяцев турки входили в крепость, то живых мертвецов уже там не оказалось. Там оставался только один солдат – эта стальная фигура на каменном пьедестале, бесстрашно смотревшая на врага.

К сумеркам я вернулся на вокзал. Железнодорожные служащие, или, как мы их прозвали, «железнодорожные мученики», с радостью мне сообщили, что мой эшелон через час отходит. Я влез в теплушку, так как классные вагоны для офицеров были отменены. Но и в этой новой обстановке я, уже по желанию самих людей, оставался на привилегированном положении. В углу вагона был расставлен мой гинтер, привешен фонарь и т. п. Даже и в еде люди хотели мне составить исключение в смысле качества пищи, но я от этого категорически отказался. Среди гула, свистков, криков и брани мой вагон с моими пулеметчиками-конюхами казался мне уютным гнездом. Незадолго перед отходом поезда кто-то снаружи сильным толчком открыл дверь и взобрался в вагон. При свете фонаря я узнал конюха Кольтовской команды. Он остановился передо мной в вызывающей позе и дерзко спросил:

– Долго ли мы будем ждать вашей милости, чтобы отправиться дальше? Мы шуток никаких не позволяем.

Не успел я ему ответить, как он получил сильную оплеуху от Жадаева и в тот же момент им же был выброшен на платформу.

– Я тебя научу, поганая вошь, разговаривать с нашим начальником.

Снаружи послышалась какая-то угроза.

– Передай всем своим питерским, ракло,[278] что я один на всех пойду, всем вам ребра переломаю, – говорил спокойным голосом Жадаев.

Через несколько минут мы почувствовали сильный толчок, после чего вагон застучал колесами по стыкам, и по стрелкам путей мой эшелон покинул крепость Карс.

Мне иногда, особенно в детстве, снились кошмарные сны. Однажды мне снилось, что какая-то непонятная сила хочет напасть и уничтожить меня. Я пытался вступить с нею в борьбу, но руки мне не повиновались. Я хотел кричать, но не мог произнести ни одного звука. Тогда я решил обратиться в бегство, но мои ноги мне отказали. После того, почувствовав окончательное бессилие, неминуемую гибель, полный смертельного страха, я проснулся.

И вот такие кошмарные ощущения, но только наяву, мне пришлось пережить в Александрополе.

Первое мое впечатление о полку после недельной с ним разлуки было ужасное. Я буквально не мог узнать людей. Если до этого существовали какие-то границы между разумом и безумием, то теперь все это стерлось или, вернее, переплелось. Среди наступившего хаоса, явного неповиновения и полной дезорганизации одно оставалось понятным, что полки дивизии по прибытии в Александрополь попали в густую сеть большевицких агентов,[279] наносивших нам последний и верный удар. Они не ограничивались митинговой программой и полемикой. Они требовали действия и насилия над теми, кто был для них противником. Они призывали к явному неповиновению, требуя замены командного состава путем выборного начала. Положение поистине создалось безвыходное, так как мы, офицеры, уже и на мнимый авторитет правительства опереться не могли, ибо оно почти прекратило существование. Связь с центром была прервана, a всюду ходили упорные слухи, что Временное правительство безвременно скончалось. О самом Керенском говорили, что он в минуту опасности исчез неизвестно куда. Как пришлось впоследствии узнать, он, глава правительства, главнокомандующий, и прочая, и прочая, предпочел в минуту опасности променять рыцарские доспехи на юбку и косынку сестры милосердия.[280]

Если мы, офицеры, считались как лица, облеченные властью, лишь на бумаге, то последняя теперь стихией нарастающего большевизма попросту была разорвана на клочки. Правда, у нас до выборного начала еще не дошло, но события в недалеком будущем могли этот вопрос выдвинуть в первую очередь. В общей же российской обстановке положение сделалось безнадежным. Мы были на дороге приближавшейся анархии.