На изломе - [32]

Князь Теряев ехал дальше и вдруг в ужасе остановился, словно окаменев в седле.

Боярыня Морозова, нежная красавица, с головой, повязанной убрусом, сама, своими белыми руками держала голову охладевшего, скорченного трупа, в то время как верный ее слуга Иван и сенные девки несли труп на длинных полотнищах.

Князь пришел в себя и, спешно соскочив с коня, бросился к Морозовой.

– Федосья Прокофьевна, – закричал он, – что делаешь? Али не жаль тебе живота своего!

– Все в руках Господа моего, – с трогательной простотой ответила боярыня, – без Его воли не упадет и волос с головы!

– Но ведь это смерть!

– Попущу ли, чтобы праведный остался без погребения в добычу псам? – ответила она так же просто, и князь не знал, что ей ответить, и растерянно смотрел на нее.

Мрачно ходил он по своим опустевшим покоям и неотстутно думал о молодой красавице.

Что она? Что движет ее поступками? Отчего она не как все? И, думая о ней, князь умилялся.

Теперь, когда объятый ужасом город почти опустел и никто уже не дослеживал друг за другом, князь Терентий почасту навещал Морозову и слушал ее пламенные речи.

Она теперь перестала бояться его, не искушаемая его красотой, и горела к нему чистой любовью, как к своему ученику, а он, как малый ребенок, слушал ее, понемногу заражаясь ее страстными речами.

– К гибели идем, – говорила она, – несмышленые, дети малые, как стадо влекомые антихристом на погибель. В гордости статанинской Никон мнит победить веру Христову и алчет власти. А царь уже весь у него, и бояре совращены и народ ведут к гибели, терзая всякого, кто в вере тверд! Гляди, семьсот лет деды и отцы крестились двуперстно, ныне же дьявола измышление – троеперстное знаменье. Сие знак Сатаны!

Терентий содрогался.

– Вот поют вместо «благословен грядый» – «обретохом верую истинную», а где тако?.. Пишут Спасов образ письма неподобного… лицо одутловато, уста червонные, волосы кудрявые, персы надутые, и весь – яко немчин, брюхат и толст учинен, лишь сабли при бедре не писано. А все Никон умыслил: будто живые писать…

И опять содрогался Терентий от ее речей и чувствовал, что что-то кощунственное, страшное вершит Никон.

А Морозова все говорила:

– Светочей наших, истых ревнителей, и гонят, и бьют, и огнем палят. Стонут они, голубчики, в сибирской стуже, в железо скованные, а Господь им силу дает: сим победиши!..

Терентий узнал и Киприана юродивого, и Федора, недавно прибежавшего в Москву от рязанского архиепископа Иллариона, которому был отдан за упорное староверство под начало.

Слышал от них Терентий про страшные муки, ими переиспытанные, и проникся к ним восхищением.

«Их истина, если они не боятся за нее терпеть такие мучительства!» – думал он и умилялся. Видимо, Бог помогал им переносить муки.

XX Любовь и дружба

Князь Петр едва раскрыл глаза, проснувшись на другое утро, как первая мысль его была о полячке. Он улыбнулся и быстро вскочил со своего ложа. Отец его собирался к царю на поклон и ласково сказал сыну:

– Ну, Петруша, снаряжайся скоре к царю идти!

– К царю? – огорченно воскликнул Петр, но тотчас улыбнулся и кивнул головой.

– Мигом, батюшка!

Он выбежал из ставки, быстро ополоснул лицо холодной водой и вернулся, чтобы надеть кафтан и опоясаться саблей.

– Совсем воин! – сказал отец, с любовью осматривая сына. – Что, вчера много рубился?

– Было, батюшка, – ответил Петр и покраснел при мысли, что отец станет дальше расспрашивать и он выдаст свою тайну, но отец торопился к царской ставке.

У царя хотя и не было иордани, как в Коломенском, а все же он не любил, когда ближние опаздывали к его выходу.

– Идем, идем! – сказал он сыну.

Хотя до царской ставки было каких-нибудь двести саженей, но ни один боярин не шел туда пешим, дабы не унизить своего достоинства. У шатра, держа в поводу коней, стояли стремянные князей Антон и Кряж. Петр вздел ногу в стремя и, подымаясь на седло, сказал Кряжу:

– Придет жид, спрячь его до моего прихода. Вернусь в одночасье!

Кряж только кивнул головой.

Несмотря на походное время, царь, любя церемонии и пышность, сохранил свои обычаи. Так же совершал торжественно он свой выход, отстаивал обедню и трапезовал с боярами, так же пышно снаряжал охоту и с великим торжеством делал редкие объезды войска.

Теперь у своей палатки с золотыми орлами на устоях, на высоком кресле сидел царь в золотом кафтане, с царской шапкой на голове и принимал от бояр поклоны с утренним здравием.

– А, милый воин! – ласково сказал он Петру, когда тот десять раз отбил ему челом и приблизился к руке. – Давно я тебя не видел. Смотри, за битвами и про меня забыл, от Смоленска в спальниках не был!

– Твоя воля, государь, – ответил Петр.

Царь взглянул на него улыбаясь.

– Бейся, бейся! Мечом служить государю и того почетнее. Много ляхов побил?

Петр покраснел.

– Лют в битве, государь-батюшка, – ответил за него Матвеев, – когда Смоленск брали, я видал его. И теперь тоже. Лихой воин!

– Жалую, коли так, тебя в полковники, – сказал царь, – вон Битюгина убили. Возьми начало над его полком!

Петр упал царю в ноги. Такой великой чести он не смел и ожидать даже. Царь протянул ему руку в знак милости и весело стал беседовать с боярами о славных и быстрых победах.