На другой день - [38]

— Где он теперь?

— Занимается, — слегка вздрогнула Фаина Марковна. Ей почему-то подумалось, что отец решит отрывать его от занятий, говорить насчет переезда. Михаил Иннокентьевич не позвал сына, и это Фаину Марковну успокоило. — Хорошие отметки опять принес, только пятерки. А вот одеваться поприличней не хочет.

— Все ходит в стеганом ватнике?

— В нем. Как сшили пальто, как примерил тогда, так и не надевал больше. "У нас, — говорит, — все ребята, не только восьмиклассники, но и выпускники, сама знаешь, ходят в стежонках". Убеди его. "Да меня, — говорит, — сразу интеллигентиком прозовут, если я надену ваше драповое. Мне и сейчас из-за того, что ты, мама, в родительском комитете, неудобно перед ребятами." Пойми его! — Фаина Марковна разгладила ладонью морщинки на скатерти и тихо засмеялась. — Вымыться-то как следует не заставлю. Лицо сполоснул, а шея грязная. Говорю: "Федя, у тебя же шея, как у трубочиста". "Так я же тебя спрашивал, ты сказала надеть свитер, когда идти на каток".

— Почти по Салтыкову-Щедрину, — рассмеялся Михаил Иннокентьевич: — "Барышня спрашивают, для какого декольте шею мыть!.." Ничего, Фая, придет время, будет и наряжаться и мыться, до дыр будет шею тереть — когда влюбится.

Обоим стало веселей. У них есть сын, неплохой паренек. Они ценят и уважают друг друга, а раз ценят и уважают, перенесут любые неприятности; Абросимов глядел на руки жены, лежавшие на клетчатой скатерти: белые пухлые руки со складочками на запястьях, будто перетянуты нитками, с немного подожженными пальцами о горячие сковороды и кастрюли, и мысленно целовал их.

Они ничего не решили, но знали — решат, и это будет правильное решение, уж двое-то они не ошибутся: один ум — это один ум, а два — одиннадцать.

— А что будем с вечером делать, Миша? — спросила. Фаина Марковна, когда они уже наговорились, поужинали и собирались спать. — Новый год приближается.

— С новогодним вечером?.. — Михаил Иннокентьевич задержал руки на расстегнутом вороте черной шерстяной гимнастерки. С тех пор, как он стал директором, под Новый год, 1 мая и 7 ноября в доме обязательно собирались гости. Были приглашены они и теперь. Что делать? Но разве он не трудящийся человек, если и не директор более? У него, инженера, не отнято ни право на труд, ни право на отдых… — Гостей примем, Фая. — Рывком он сбросил с себя гимнастерку, она оставалась только на руках.

В это время зазвенел телефон. Ближе к нему стояла Фаина Марковна, она и взяла трубку. Директора вызывали на завод: вода в реке прибывает и грозит наводнением.

— Скажи им, Фая, что выхожу.

И Абросимов вновь набросил на себя гимнастерку.

XXI

Ничего угрожающего в ту декабрьскую ночь не было. Наводнение началось уже в январе.

Весь декабрь при жгучем морозе плескалась, клокотала, кипела в обледенелых берегах своенравная сибирская река. Над Красногорском стояли туманы. Заиндевелые деревья не раз скидывали с себя, серебристый убор и обряжались в новый, еще нежней и краше. В безветрие туман начинал тускнеть; перед новым годом ветры совсем прекратились, и город с его парками и скверами, с ровными линиями тополей по всем улицам казался седым. Город примолк в оцепенении стужи.

А река не покорялась морозу. И, может, не покорилась бы, но где-то в низовьях образовались заторы. Крадучись, растекалась вода по прибрежным распадкам, по давно умолкшим протокам; когда залила их, хлынула на город. И замерзла.

Под вечер, возвращаясь домой, Людмила слышала разговор в трамвае: "Прибывает. Идет вровень с берегами". Часу в восьмом прибежавшая за противнями Нюра, старшая дочь Филипповны, рассказала со слов матери, что залита Набережная, не видно ни берегов, ни дамб. Вскоре по всему городу ревели гудки — разлившаяся вода угрожала и жилым домам, и заводам всей прибрежной части Красногорска.

Что наделала за одну ночь река, Людмила увидела утром, когда шла на работу. Тополя, заборы, стенки домов в обновившемся куржаке — все бело, как на негативной пластинке. Ни сирен автобусов, ни трамвайных звонков, — тишина, лишь быстрое шаркание ног. Толпы народа во всю ширину улицы двигались к железобетонному мосту, он, как дуга, повис над замерзшей рекой. Теперь мост выглядел низким, как бы осел, зарылся каменными быками в беспорядочное нагромождение льда, среди торосов кое-где дымились черные полыньи.

В центре города вода залила прилегающие к мосту улицы, переулки, дворы. Еще непрочный синеватый лед гладко стлался там, где еще вчера лежали кучи наметенного снега, темнела земля. Против недостроенного кирпичного здания стояла до кузова впаянная в лед грузовая машина; на квадратном дворе кромка льда подошла к подъездам и заклинила двери; островками выглядели среди ровного льда досчатый киоск у моста, тумба, на которой развешивались афиши, будка регулировщика уличного движения.

Теперь никакого движения здесь не было. Тихо, мертво. Лишь из глубины одной улицы, прямо уходившей с моста и как бы составлявшей его продолжение, доносился рокот мотора. На этой улице лед был взломан, и над месивом из его осколков, сырого снега, воды клубился белесый пар, он поднимался выше домов и скрывал все, что было в конце квартала.