На другой день - [36]

О трудностях думал и Дружинин, вызванный в горком вместе с директором. Ему тоже не понравились отвлеченные и напыщенные рассуждения начальника главка. Едва дождался он от Рупицкого небрежно брошенного "давай".

— Вы, товарищ Изюмов, прекрасно знаете, должен точно знать и горком, в каких условиях мы на заводе работаем. Ненормальные эти условия. И беды наши и трудности не столько в слабостях Абросимова, сколько в бессилии министерства, в общих, если хотите, трудностях перехода на мирное производство.

— Та же самая объективна! — опять бросил реплику Рупицкий.

— Нет, это не ваша кабинетная объективна, — обернулся к нему Дружинин, — а объективный взгляд на вещи, одно от другого надо бы отличать. В самом деле: у нас не бросовое оборудование, но оно же для пушек, а не для драг — пришлось повозиться с ним; нам дают инструмент, материалы, моторы для тех же драг, но дают не вовремя или мало; мы получаем деньги на строительство, а вот денег на создание базы строительства у нас нет. Это надо бы учитывать и не делать из кого-то козла отпущения. — Павел Иванович смахнул ладонью испарину со лба и висков. — Тут и двужильный не потянет на месте Абросимова…

— Вас партия запряжет, и вы потянете, — буркнул секретарь горкома.

— Не смогу. Да и не соглашусь под вашим кнутом. Потянет сам Абросимов, если помочь. Я не собираюсь хвалить его, он иногда мягок, благородство у него не сочетается с волей и твердостью…

"Ох, эта проклятая мягкотелость", — успел подумать о себе Михаил Иннокентьевич.

— …но он же растущий хозяйственник. Он старается, и не за страх, а за совесть. Потом, у Абросимова серьезный задел: оборудование отныне в порядке, значит, можно гнать и гнать так называемый процент, опыты со скоростями заканчиваются, скоростники выходят на оперативный простор. Я уверен, Михаил Иннокентьевич учтет замечания и сумеет…

— Провалить еще один годовой план! — вставил начальник главка.

— …при помощи министерства… — Дружинин нарочно сделал остановку, пристально посмотрев в безжизненное, с закрытыми глазами лицо Изюмова. Хотелось сказать и еще что-нибудь крепкое, чтобы Изюмов наконец прозрел, но подумал — грубость не прибавляет силы, и закончил спокойно: — При соответствующей помощи горкома и министерства не провалит..

И зря щадил старика, тот не собирался ни уступать, ни сдаваться:

— Вы забываете, уважаемый соратник Абросимова, что завод расширяется, программу его министерство увеличивает чуть ли не в полтора раза. Если человек не сумел поднять сто килограммов на штанге, сто пятьдесят придавят его к земле.

Несколько секунд на бюро держалась тишина. Все ждали выступления Рупицкого. Но выступать он не стал, лишь заметил, что выводы комиссий горкома и министерства очевидны.

— Есть предложение объявить коммунисту Абросимову строгий выговор с предупреждением и просить министерство заменить его на посту директора более подходящим товарищем. — Колючие глаза Рупицкого царапнули по лицу Дружинина. — У горкома кандидатуры нет… Кто за это предложение, прошу голосовать. Кто против? Нет. Предупредить секретаря партбюро завода горного оборудования Кучеренко… к сожалению, не присутствует, заболел, знал товарищ, когда заболеть!.. равно других руководителей, — он опять исподлобья взглянул на Дружинина, — что и к ним партией будут применены самые строгие меры, если положение на заводе не изменится к лучшему. Возражений нет? Вызванные по первому вопросу могут идти.

"Разделался! — гневно подумал Павел Иванович. — Был директор Абросимов и нет его. Заместитель тоже не годится в директора"… Хотя Дружинин и не собирался занимать этот пост, поведение Рупицкого — то, как он выразился сегодня, как дважды посмотрел из-под щеточек бровей, — оскорбило его.

Михаил Иннокентьевич был сражен. Он не хотел верить своим ушам. Это про него сказали: "строгий выговор" и "заменить более подходящим товарищем"? Он даже некоторое время сидел после объявления Рупицкого "могут идти". Потом шел, никого не видя, по длинному, неимоверно длинному, режущему красным и желтым ковру, что тянулся от стола к двери.

В приемной, в коридоре ходили и сидели люди, ждавшие вызова на бюро. Ничего они, эти люди, конечно, не знали о только что случившемся, а Михаилу Иннокентьевичу казалось, что смотрят на него и думают: "Не справился, сняли". Стыдно было поглядеть им, незнакомым людям, в глаза. Даже машину не стал вызывать с завода, — стыдно перед шофером.

Он вышел на каменное крыльцо и остановился. Вот появится завтра утром в заводоуправлении, а кем появится? Бывшим. Даже секретарь-машинистка подумает: "А мы-то считали тебя"… Над улицей, тускло освещенной редкими фонарями, висела синяя тьма; днем будто бы припекало, теперь снова мороз, тротуары обледенели, и люди шли на цыпочках, балансируя! Какой-то в шапке набекрень паренек задрал голову и хихикнул. "Мямля!" — прозвучал для Абросимова этот беспечный смешок.

Михаилу Иннокентьевичу хотелось понять: почему столь строгая мера? Но он и теперь, на свежем воздухе, не мог собраться с мыслями. Ну, мягок… Но разве он не требовал от каждого начальника цеха и рядового рабочего безусловного выполнения норм, плана? Требовал. На каждом собрании, на всех планерках. Взысканий провинившимся не давал? Тоже давал. Матом не крыл, как некоторые, в цехах? Ну, этого не было и не могло быть… И ему опять начинало казаться, что вынесено ошибочное, несправедливое решение. Он постарался бы поднять сто пятьдесят килограммов на штанге и, конечно, поднял бы, но ему предложили удалиться со сцены.