На другой день - [37]

По улице на полном ходу промчалась машина. Казалось, она прострелила улицу. И, будто это событие могло иметь какое-то значение, колесо мыслей Абросимова завертелось в обратную сторону: "Да ты же директор был, полновластный хозяин, разве можно оправдывать себя, если провалил план? При желании можно оправдать любое действие человека, простить ему все. Потом, какое у тебя моральное право верить себе и не доверять коллективу партийных работников? Слаб!"

В это время на плечо его мягко легла чья-то рука. Михаил Иннокентьевич обернулся: Дружинин.

— Вы?

— Я.

Они помолчали. Дружинин не собирался оправдывать Абросимова или говорить, что решение бюро неправильно, он хотел лишь посочувствовать директору, попавшему в большую беду, а Михаил Иннокентьевич вдруг быстро повернулся к нему и заговорил взволнованно, резко:

— И правильно! Все абсолютно правильно, Павел Иванович, иначе не могло быть. Партия не может прощать каждому, кто совершает ошибки, делать скидку на тупость и глупость. Партия не может быть непринципиальной, иначе она перестанет быть партией…

— Михаил Иннокентьевич, — попытался остановить его Дружинин.

— Никаких объективных причин! За них, действительно, нетрудно укрыться, но они — ненадежный щит. Ну, Что там — неплохое, но для другой продукции оборудование? Умей немедля приспособить его, приноровись. Что — поздно поступившие моторы? Надо было трубить и трубить о них, если не посылать толкачей, трубить с лета, с весны, а не ждать, как манны небесной…

— Михаил Иннокентьевич!

— По заслугам всыпали, точной мерой отмерили, сполна!

— Ну, Михаил Иннокентьевич, не узнаю вас, — рассмеялся Дружинин. — Высек директора Абросимова крепче, беспощадней, чем высекли его там, в горкоме! — Вот такого его, способного взять на себя больше, чем есть или можно, не желающего признавать, как мало было ему попутного ветра, и уважал Павел Иванович, такому и верил. Поэтому и считал решение бюро горкома если и правильным, так только в принципе, относительно коммуниста Абросимова оно чрезмерно строго, не необходимо, неправильно.

Они попрощались на перекрестке улиц, оба приободренные вдруг вырвавшимися признаниями, и, лишь оставшись один, Абросимов снова предался тяжелым, досадливым размышлениям. Школу кончил отличником, в вузе диплом с отличием получил, до войны и в войну работал здесь же, на сборке, не сходил с красной доски, а теперь вот… Вот вернется домой, какими глазами посмотрит в глаза жены? Какое услышит от нее первое слово? Как объяснится перед знакомыми в городе?.. Уж скорей бы, скорей министерский приказ и — подальше от стыда и позора, забраться в глушь, на маленький какой-нибудь ремонтный заводик, чтобы начинать все заново, без прежних ошибок…

Дома никаких объяснений не потребовалось. Фаина Марковна, жена, все поняла с первого взгляда, догадалась уже по тому, как муж, появившись в прихожей, отвернулся от света, пряча смущенное лицо, как, вешая шляпу уронил ее на пол, поднял и снова уронил. Фаина Марковна подошла к нему, уже раздевшемуся, и взяла за кисти холодных рук.

— Сняли?

— Можно считать, да.

Михаил Иннокентьевич глядел в сторону. Но жена не выпустила из своих рук его руки, теплым дыханием коснулась уха, щеки. Это заставило его повернуться, придало смелости, он поглядел ей в лицо — милое, дорогое поперечными черточками на пухлых губах, влагой глаз неблекнущего синего цвета; ни испуга, ни упрека, одно святое сочувствие!

Потом они сидели в зале, за круглым столом, и советовались, как дальше жить. Абросимов был склонен просить министерство о переводе в другой город, на другой завод, пусть начальником цеха, пусть рядовым инженером, Фаина Марковна предлагала остаться здесь, в Красногорске, уж прежнюю-то должность, начальника сборочного цеха, ему дадут.

— Зачем очень-то убиваться, Миша, ведь не совсем тебя убирают с завода, — рассудила она. — А сняли не потому, что ты имел злые умыслы. Поработаешь опять в цехе, хоть меньше будут ругать за глаза и в глаза. — Она верила в порядочность мужа, по-своему была убеждена и в другом: такому, как муж, вдвойне трудно директорствовать, потому что он скрупулезно честен, как-то выкручиваться и вывертываться не будет, ни на какие лукавства и хитрости не пойдет. — Ведь жили же раньше, и деньги были, и уважения хоть отбавляй, даже в театр и кино чаще ходили.

— Со стыда сгоришь, — зажмурился Михаил Иннокентьевич. — Каждый будет колоть глаза: "Не сумел, не смог".

— Пусть они поруководят сами, кто любит только колоть, да и перестанут, когда увидят — работаешь. У тебя чистые руки и чистыми ты всегда сумеешь делать свое, в цехе.

— Но что мы потеряем, если переберемся на Урал или на Дальний Восток?

— Ой, Миша!.. — Фаина Марковна обвела жалостливым взглядом уютную, оранжевую от шелкового абажура комнату. — Поехать, все бросить… ведь и к квартире давно привыкли.

— И там будет квартира, тоже привыкнем.

— К городу привыкли.

— И там такие же города.

— Федю не хотелось бы в середине учебного года срывать.

Михаил Иннокентьевич помолчал. Обо всем он уже думал: и о городе, и заводе, и большой, со всеми удобствами, квартире, сына не имел в виду, замышляя переселение. Сын должен учиться. И он, Федя, ко всему привык, он и мысли, конечно, не допускает, что может жить и учиться где-нибудь, кроме Красногорска, он здесь родился, для него здесь родина.