На долгую память - [6]

Из райотдела Гриднев направляется на свой участок и непременно заходит в контору совхоза. О том о сем потолковать с начальством, семейного дебошира разыскать (поступила жалоба), приструнить его.

Ну, а если совсем нет служебных дел, то по своим надобностям куда отлучиться — как сегодня, например, за камерами в Верхнеуральск.

А случись беда — Гриднев тут как тут. Ночи не будет спать, жизнью рисковать будет, а найдет, настигнет преступника. Особое чутье на них у Гриднева. Потому, наверное, обходят они участок карагайского Анискина, не хотят с ним дело иметь.

Под вечер Гриднев возвращается домой, думал я дальше. Снимает у порога пропахшие пылью сапоги, вешает в горнице на алюминиевую вешалку форменную фуражку и идет в садочек отдохнуть. У него, наверное, двое-трое детей, все они умницы, любят своего веселого даже в усталости отца…

Лес действительно был образцовым. Ни одного засохшего дерева, ни одного упавшего. Стволы у сосен были такие гладкие, будто их аккуратно почистили негрубой щеткой, навели блеск на них — аж играют солнечные зайчики.

Гриднев и его спутницы давно вышли. Семен медленно вел автобус по неширокой лесной дороге, тоже ухоженной, ровной, домашней, словно предназначенной для прогулок.

Раза три мы останавливались, я выходил из автобуса следом за Захаром Николаевичем. Он присаживался, рассматривал стволы деревьев, отколупывал порой старую кору и снова принимался что-то шарить-отыскивать на стволах (вредителей, как я вскоре догадался). По одобрительным фразам я понял, что таковых в Карагайском лесу не имеется.

— Молодец Котов, следит за лесом, Не лес, а парк, все везде будто подметено.

При въезде в город, напротив кладбища, мы попросили Семена остановить автобус. На верхнеуральском кладбище похоронен отец Захара Николаевича. Захар Николаевич еще по дороге в Карагайку сказал мне: «Надо будет на обратном пути проведать старика. А то в прошлый приезд и не успел — корил потом себя».

Я понимал своего спутника. Я и сам, бывая в родной деревне, хожу проведывать мать. И кладу полевые цветы на один из еле заметных холмиков, поросших мелкой травой-спорышем.

Я ухожу обычно с кладбища просветленным. Будто отдал матери еще одну частицу неоплатного долга. И при этом чуть ли не физически всегда ощущаю, как облагораживается душа. Уверен: тот, кто равнодушен к памяти умерших, не может быть искренним и честным по отношению к живым…

Захар Николаевич скрылся в зарослях высоченной травы и кустарника, отыскивая могилу отца, а я, отстав, не спеша читал надписи на надгробиях. Почти рядом лежали и купец второй гильдии (памятник из тяжелых мраморных плит), и красноармеец, замученный колчаковцами (звезда на скромном сером камне), и восьмидесятилетняя старушка (массивный железный крест).

Безумолчно кричали грачи, поселившиеся на высоченных старых тополях, росших тут же, на кладбище. И от этого однообразного крика было немного жутковато, будто занесло тебя из реальной жизни в потусторонний мир.

Я вздрогнул. Огляделся.

Светило солнце. Пиликали в траве кузнечики.

4

До деревни Малое Ахуново, где жила Зина — племянница Захара Николаевича, было двадцать километров.

— Идемте пешком, — сказал я Захару Николаевичу.

— Пешком? — удивился Жуков. — Зачем же я тогда колесо менял?

— Но по нашим планам… Захар Николаевич?

Захар Николаевич неопределенно трижды кашлянул в кулак.

— Вообще-то, Тихон Григорьевич, мы хотели пешком… С ночевкой в пути… Но, — обратился он ко мне, — нельзя обижать и хозяина. Он специально машину готовил… Да и подустали мы за день.

Я понял: Захар Николаевич не против отказаться. Может, не зря иронично улыбалась его жена Валентина Ионовна, когда во время обсуждения маршрута мы прикидывали, сколько километров нам придется прошагать. «Не удастся, — говорила она, — не удастся вам на своих двоих. Зря спальные мешки берете».

Впрочем, что тут плохого — прокатиться по полевым дорогам на «Москвиче»? Да и действительно мы немного устали.

Отступал я от первоначального своего желания, без боя отступал. Прояви я маломальскую твердость, напомни Захару Николаевичу про улыбочки Валентины Ионовны — и сдался бы он, наверняка бы сдался. Нашел бы силы идти.

Тем временем Жуков уже выкатывал машину из гаража, и я потащил к ней свой рюкзак.

— Садись впереди, — сказал мне Захар Николаевич: видимо, он был благодарен мне за то, что я не настоял на пешем переходе.

И вот мы едем, распугивая кур, обгоняя коров и телят, оказавшихся на тихих улочках Верхнеуральска.

Малиновое солнце уже садилось, лучи его настырно били в глаза, мешали смотреть.

За городом мы повернули от солнца. По сторонам большака необъятно простиралась пшеница.

— Под сорок центнеров ожидаем, — кивнул на пшеницу Жуков.

— Убрать успеете? — Это Захар Николаевич спросил.

— Успеем… Если погода не помешает…

— Нынче привыкли: чуть что — погода виновата. Всю бесхозяйственность на нее сваливают.

— И это есть, — согласился Жуков. — Только в хлеборобском деле и от матушки-погоды многое зависит.

Ехали дальше. В машину через открытый треугольник окна врывался прохладный ветерок.

Чуть не задавили неосторожно выскочившего из пшеницы зайчонка. Собственно, я его не заметил, а вот Жуков узрел и в последний момент успел кинуть машину влево.