На дне могилы - [84]

— Вампиры пьют человеческую кровь, чтобы получить от смертных жизнь, которой в них уже нет. Но она не пьет крови смертных, потому что она не вполне мертва.

Я разинула рот. Кости не изменился в лице.

— Дальше.

— Сердце у нее бьется при эмоциональном напряжении, — продолжал Менчерес, — доказывая, что жизнь в ней не иссякла. Из-за этой жизни ее тело не приемлет человеческой крови, ведь ей не нужна заключенная в ней жизнь. А нужна ей сила. Как умирающий человек поглощает содержащуюся в вампирской крови силу, чтобы измениться, так она, пребывая вечно на грани смерти, впитывает силу не-умерших всякий раз, когда кормится из другого вампира.

— Но я пила только из Кости… нет, погодите… Влад!

Я пила из Влада, а он — пирокинетик. Возможно ли, что вместе с его кровью я получила его власть над огнем? Должно быть, так. По-другому невозможно объяснить фейерверк, бивший из моих рук, к тому же я давно заметила, что каждый раз, когда Кости меня кормит, я становлюсь сильнее. Намного сильнее, чем положено новорожденному вампиру.

Я сглотнула.

— Грегор знает, откуда во мне эта сила?

— Видения Грегора слабее и реже моих. Он видел только твою силу, но не знал ее источника. Возможно, считал, что тебе нужно время, чтобы развить ее, не то превратил бы тебя в вампира в шестнадцать лет.

Зная Грегора, я в этом не сомневалась. Это объясняло также, почему Грегор не опасался, что я применю к нему свои заемные способности. Думал, что я до них еще не доросла.

— А эти силы постоянны? Или они, как бы сказать, сойдут на нет, если я не буду пить из вампиров с соответствующими способностями?

Менчерес отвел взгляд:

— Не знаю. Я же сказал: я больше не вижу будущего. Ни твоего… ни кого-либо другого.

Поскольку с моим «состоянием», как я его определяла, ничего больше сделать было нельзя, я пошла повидать мать. В последние две недели ей пришлось хуже, чем в аду. Правда, мне, чтобы заставить тело функционировать, пришлось напиться из Кости, и я с беспокойством отметила, как быстро оправилась. Я так гордилась своим прогрессом, а оказалось: я тут ни при чем. Из полукровки я превратилась в полумертвую пиявку, питающуюся чужой силой. Осталась все той же, если не большей ошибкой природы.

Оказалось, что к матери надо идти не наверх, а по тому же подвальному коридору. В такую же камеру для вампиров.

— Зачем? — удивилась я. — Она еще не справляется с жаждой крови?

— Для ее же безопасности, — отрывисто пояснил Кости. — Она пыталась причинить себе вред. Несколько раз.

Ох, только не это! Я собралась с силами. Кости кивнул охраннику у стальной двери, и мы вошли.

Мать сидела в углу тесной комнатки. Судя по всему, она не принимала душ, да и не переоделась. Длинные каштановые волосы слиплись от крови и грязи, и сама она была в крови и грязи. Даже не взглянула, кто вошел в комнату.

— Мама, — тихо позвала я, — это Кэтрин.

Она подняла голову. Я ахнула, увидев устремленные на меня глаза, горящие зеленью, и проступившие под губой клыки.

— Если ты когда-нибудь меня любила, скажи, что пришла убить меня, потому что жить так я не могу.

Я сжала кулаки до боли, ударившей в сердце.

— Мне жаль, что так вышло… — Я никогда не чувствовала себя такой беспомощной. — Но ты можешь…

— Что «могу»? — хлестнул меня ее голос. — Жить убийцей? Я убивала людей, Кэтрин! Впивалась им в горло и убивала, пока они пытались вырваться. Я не могу с этим жить!

Только ярость помешала мне разрыдаться. Ублюдок Грегор после превращения подсовывал матери людей, прекрасно зная, что случится. Ни один вампир в первой безумной жажде крови не способен удержаться и не выпить человека до смерти. Не будь Кости уже мертвым, я сама несколько раз убила бы его в припадках голода.

— Ты не виновата, — возразила я с отчаянием.

Она с отвращением глянула на меня:

— Ты не понимаешь.

— Я понимаю. — Ровный тон Кости заставил мать поднять взгляд. — Я в точности понимаю, — продолжал он. — Джэн превратил меня против воли, выпил до смерти, пока я пытался вырваться. Потом я очнулся на кладбище, сжимая в руках юношу с перекушенной глоткой и с самым замечательным вкусом во рту. Это повторилось еще шесть раз, пока я не научился сдерживать голод настолько, чтобы не убивать, и поверь мне, Джастин, с каждым разом я все больше ненавидел себя. Но я остался жить, и ты тоже выживешь.

— Я не хочу жить. — Она встала на ноги. — Это мой выбор, а я отказываюсь так жить!

— Родни в тебя верил. — У меня перехватило голос при воспоминании о погибшем друге. — Он сказал: если мы сумеем тебя вернуть, ты справишься. Что бы с тобой ни случилось.

— Родни мертв, — ответила она, и в ее глазах блеснули розовые слезы.

Я и моргнуть не успела, а Кости уже схватил мою мать за рубаху и приподнял над полом.

— Родни было шесть лет, когда я его подобрал — сироту, умиравшего с голоду на дорогах Польши. Я его вырастил, я его любил, я помог превратить его в гуля — за столетие до твоего рождения! Он погиб, спасая тебя, и ты не отвергнешь его жертву, покончив с собой. Можешь ненавидеть себя каждый клятый день своей будущей жизни, но живи, потому что Родни этого заслуживал. Понимаешь меня?

Кости встряхнул ее и выпустил. Она покачнулась, с трудом удержавшись на ногах, но я не нашла в себе сил упрекать Кости. Слишком свежей и глубокой была боль в его голосе.