На благо лошадей - [213]

Правда, им удалось там провести совсем немного времени. Они прежде всего попали в лапы к «Маркианычу», А. М. Волошинову, Директору Циркового училища. Училище находилось через дорогу от ипподрома, и я думал – на полчаса заглянем и на ипподром, увидим утреннюю работу, пройдем по конюшням.

В Училище вела классы искусства моя мать, и визит был моей инициативой, но кто же мог подумать, что заварится такая «Демьянова уха»? Как с утра перед нами взялись кувыркаться, ходить по канату, летать под куполом, жонглировать, а в промежутках как стали один за другим являться на арену клоуны, так это и продолжалось без малейшего передыха целый день. Маркианыч неистовствовал, демонстрируя творение рук своих. Он основал это училище, когда-то захватив старый манеж, а теперь мечтал о новом здании, которое ему никто бы не дал, если, как он справедливо полагал, не создать вокруг этого общественное мнение. Вот он и создавал.

Видит ли незабвенный Александр Маркианыч теперь оттуда, «из-под купола», как выпускники его школы составили ядро всемирно прославившегося Солнечного цирка, однако не слышно, чтобы достаточно громко было сказано, что они вышли из старого манежа на Пятой Тверской-Ямской. Все же говорят, что, кажется, кое-где об этом кто-то иногда упоминает, а между тем весь Солнечный цирк, весь стиль – с Пятой Тверской-Ямской! Этого стиля – «интеллектуального» – я терпеть не мог, поэтому вполне беспристрастно вижу, откуда идет имеющая успех та же искусная мертвечина. Маркианыч был, скорее, традиционалист, но считал, что против рожна не попрешь и нужно идти в ногу со временем. Мы с ним говорили о том, что цирк не должен умничать. Мудреность – не талантливость! Настоящий цирк «глуп» по-умному. Однажды Маркианыч устроил мне контрамарку в старый цирк, бывший Саломанского, на Цветном бульваре, и там увидел я одного из своих профессоров и, как молодым положено, выпаливаю очередную бестактность: «А вы что здесь делаете?» Взглянул он на меня без улыбки и отвечает: «Хотя бы раз в год всякий уставший от умственной деятельности и считающий себя образованным человек должен побывать в цирке».

Это на ипподроме мы с Фрэнсисами провели не больше получаса. В ту пору тяжелая неизлечимая болезнь уже сковывала Мэри, ей было трудно передвигаться, но мы все-таки вышли на круг, увы, опустевший, утренняя работа давно закончилась, прошли через Калугин двор и заглянули в одну из конюшен. Задним числом, судя по тексту, я могу оценить, как цепко она выхватывала описательные детали, вплоть до одного глухого угла на Калугином – все это попало в «Пробный галоп». Вскоре после их отъезда вышел роман с таким названием или, лучше сказать, для сохранения символики – «Прикидка». Роман поточного производства, но пророческий, о том, о чем будут писать многие: преступность не только пронизывает наше общество на всех уровнях, объединяя высших с низшими, образуя единый социальный слой из людей над законом и вне закона, но это положение пробуют узаконить, причем, в международных масштабах.

Мы и сами на этот счет не заблуждались, если вспомнить телесериал «Следствие ведут знатоки» и особенно Народного артиста Якута, показавшего тип респектабельного проходимца, который мог бы у нас на закате квази-коммунизма оказаться кем угодно, начиная с министра, премьер-министра и самого генсека, а был – бандитом. «Брю́тальность ужасает», – поделился в ту пору со мной один из наших конандойлей, братьев Вайнеров, подбросивший меня домой после заседания в Союзе писателей. Иностранное слово он произнес с вывертом для того, как видно было по его лицу, чтобы сказанное я получше запомнил. Но сказать то же самое вслух публично наш писатель не мог. А Фрэнсис(ы) в своем романе поставил(и) все на свои места, называя вещи своими именами, и книгу тут же законопатили в спецхран как клевету на нашу страну. Даже в журнале «Коневодство», освобожденном от цензуры, не удалось пристроить хотя бы отрывок. В романе есть персонаж, моих лет московский житель, помогающий главным героям-англичанам понять, что к чему. На роль прототипа претендовать не могу – мы с автором(ами) говорили только о лошадях. Впрочем, Дик меня спросил, в какую сторону течет Москва-река.

– Течет, вас интересует, куда?

– Если стоять спиной к английскому посольству…

– Вам надо труп сплавить?

– Да.

Пришлось признать, что, навещая то одного, то другого своего дедушку, один из которых жил возле Пушкинской площади, а другой – в Замоскворечье, я провел полжизни, пересекая Большой Каменный мост туда и обратно, но ни разу не задумался над движением воды под мостом.

– До чего по-русски! – рассердился Дик.

Эту самую сцену – спуск убитого под лед у Софийской набережной, возле Британского Посольства, я и перевел, но даже знакомство не помогло, завернули.

Тем временем на ипподроме все шло, как и предсказывалось в романе. Беззаконие оставалось только узаконить. На другой день после крушения СССР на бегах открылось казино. «Что за люди играют?», – спросил я знакомого официанта. А он: «С деньгами». Мне этот ответ вспоминался, когда скрытое стало явным, суть перестройки сделалась ясна, а кое-кто все еще недоумевал, говоря о «неожиданных результатах». Что же тут неожиданного? Вроде бы вдруг и неизвестно откуда взявшиеся люди с деньгами, большими деньгами, бешеными, давно дожидались у дверей «Бегов», и как только врата переоборудованного общепита отворились, уже по-буржуазному азартные, но еще советские граждане, называемые согласно американской терминологии,