На белом свете. Уран - [205]

А за столами звон рюмок и добрые слова:

— Дай боже внуков дождаться вам!

— Спасибо.

— Сваха, выпейте, дорогенька, не оставляйте на слезы.

— За здоровье молодых!

— Горько!

— Горько!

— Я такое понятие имею, что сейчас мне земля ни к чему…

— Правильно…

— Ты мне давай… полезные скопаемые и… тово… уран…

— Правильно…

— А он мне говорит: вози навоз…

— Правильно…

— А я хочу работать не по солнцу, а по часам…

— Правильно…

— А Ладько Мартыненко при фасоне…

— Забрал чужую жену, вот и весь тебе фасон… Поликарп даже почернел весь…

— Ой, не простит он ему…

— Нет, кума, в той беде вина не Ладька. Если б Марта не распустила подол по ветру, то ничего и не было б… Если баба запрета не знает, то…

— Мне своей хаты не жалко, пусть сносят, но пусть мне Турчин построит такую, какую я хочу.

— Они имеют проект…

— Но что же за хата, если в ней не будет печи? Без печи я своего согласия не даю. Мне печь подавай.

— А мне, слышишь, Чапаев и говорит: «Гаврюша, погибаю. Ты спасайся, а то и твоя жизнь дорога… Говорит, передай привет нашим и своей женке Оляне…» Так я, слышишь, на коня и в… отступление…

— Врете, дядька… Я читал, что…

— Я ему рассказываю, что видел, а он мне — читал… Так вот, Чапаев мне и говорит…

— И моя на производство собралась, говорит: пусть, мама, те свиньи подохнут, а я пойду на экскаватора учиться.

— Такое положение…

— Разве я ее удержу? Полсела в рабочий класс записалось…

— Такое положение…

— Приехал тот к Платону и говорит: полюбил я твою Наталку, а она меня… Иди, говорит, попрощайся, а то кончилась ваша любовь, как нитка на веретене…

— Сохрани и помилуй…

— И привез Платона к ветряку… Подошла она к Гайворону и отдала обручально кольцо… Отдала и сказала: «Мыла рыбку, мыла, да и не вымыла, любила казака, да и не почитала».

— А он что, Меланья?

— А он ей говорит: «Если б знал, так напился б, а на тебе не женился…» Взял обручку[7] в правую ручку… и забросил в Русавку.

…Нечипор Сноп подошел к Михею, снял шапку.

— Если не ко мне, то хоть к сыну приди, Михей, да стопку выпей. Вот стою перед тобой… Хочешь — в ноги поклонюсь, ведь за всю твою жизнь и нашу с тобой дружбу обиды на тебя не имею, а за то, что в хате случилось, извиняй… Не твоя то вина, и… не моя…

— А чья ж, Нечипор? Век с тобой прожили в дружбе и в доброй вере, а ты… меня выгнал из своей хаты… будто дорогу перекопал…

— Не я тебя, Михей, выгнал и не я дорогу перекопал. То Выдубецкие горы между нами встали… По одну сторону вы все, по другую, наверное, я один остался… Так мне тех полей жаль. Не видел я еще того урана, но он уже изранил мою душу, забрал у меня радость и смысл моей жизни.

— У тебя одного забрал, а тысячам дал. — Кожухарь стоял напротив Снопа тоже без шапки. — Сыну твоему… внукам. Сыновья всегда должны идти далее своих отцов. Я тебе сказал то, о чем передумал за это время… и на свадьбу к твоему и Мазура сыновьям пойду… к тебе, Нечипор, пойду…

Поликарп Чугай сидел захмелевший, молчаливый, будто ему не досталось и крошки от этой общей радости. Несколько раз обжигала его своими глазами Марта, но Чугай еще больше хмурил брови.

— Поликарп, хочу выпить с тобой лично, — перегнулся через стол Чемерис. — За твою дочку, за Стешу, за народную, значит, артистку!

— Спасибо, — Поликарп взял рюмку и поклонился Савке Чемерису.

К Чугаю потянулось еще несколько рюмок, и впервые сегодня ему стало как-то легче на душе. Забыл и о Ладьке и о Марте. А она стояла перед ним с пузатенькой рюмкой и усмехалась.

— Выпьем за Стешу!

Чугай не заметил, когда она подошла, не подготовил себя к этой встрече. Он чокнулся. Марта лихо выпила, махнув рюмкой к потолку, а потом… Потом оркестр заиграл «Цыганочку», и Марта повела перед Чугаем плечами, приглашая к танцу. Все, кто стоял рядом, начали хлопать в ладоши, приохочивая Марту и подбадривая Поликарпа. И он не успел опомниться, как Марта вывела его из-за стола на середину зала и положила теплые руки ему на плечи… Поликарп, покоряясь бурному ритму и этим теплым рукам, подхватил Марту и повел ее по кругу. Наверное, тридцать лет не танцевал Поликарп, собственно, он и сам не знал, умеет ли танцевать. И вдруг оказалось, что он танцор. Чудилось, что он носил Марту, не давая ей притронуться к земле, и сам взлетал вместе с ней. Прогибался пол, поскрипывали крашеные доски, а Чугай забыл обо всем на свете: с перебором, с выкрутасами кружил в «Цыганочке» Марту, крепко держа, будто боялся, что как выпустит ее из рук, то уже никто Марту не остановит.

И вдруг музыка оборвалась. Поликарп будто споткнулся и опомнился: смотрели не на них, а на Ладька Мартыненко, который, чуть пошатываясь, направлялся в круг. Ладько держал за горлышко продолговатую черную бутылку. Поликарп сделал шаг, прикрыв собой Марту, готовый схватить Ладька, скрутить, смять.

Ладько уронил бутылку и тихо сказал:

— Поликарп, нет сейчас над нами суда… потому что никто еще не судил жизнь. Если твоя воля — прости, а то мне… нам с Мартой тяжело жить на свете. У нас обоих дочери… Я ничего не могу возвратить тебе, ни лет, ни твоего счастья. Если можешь, то хоть прими эти слова…

Чугай не видел Ладька, только слышал его голос, а сам вспоминал, как слепая мать ощупывала дрожащими руками его поседевшую голову, когда он возвратился из колонии, и наказывала: