На белом свете. Уран - [196]

— Это было когда-то, а сейчас… Сейчас нет богатых… И это пережитки.

— А она говорит, что у них большой сад и пасека, а у нее, наверное, нет…

— Такого быть не может.

— А она плачет.

— Кто?

— Вера. — и Леся рассказала грустную историю Вериной любви. — Правда, что любовь всегда приносит горе? — спрашивает Леся.

— Нет, — ответил Васько без колебания.

— Ну, а у Платона и у Наталки?..

Как доказать Лесе, что у них будет все по-другому? Рука Васька нежно опускается на плечо девушки, и он чувствует на шее горячее дыхание Леси.

— Я люблю тебя, Олеся… Всю жизнь буду любить одну тебя…

Поезд с разгону наскочил на стрелки, вагон шатнуло.

— О! — Леся, чтобы не упасть, ухватилась обеими руками за Василя, ткнулась носом в его щеку.

Васько крепко прижал к себе девушку. Он не видел ее лица, глаз, ничего не видел.

А вагон шатало, а вагон бросало, казалось, что он уже встал дыбом, мчался боком, не по колее, а по откосам, а потом оторвался от земли и высоко взлетел в небо, расталкивая звезды, — все это Василь почувствовал за несколько секунд, когда слились в первом поцелуе их губы.

— Хочешь, я выскочу сейчас из поезда? — И если бы даже Леся не сказала, а просто кивнула головой, Васько уже нырнул бы в ночь, в ветер.

— Зачем? — тихо прошептала Олеся. — Ты ж сказал, что — на всю жизнь?

— Хочешь, я тебе поклянусь? — Ему необходимо было сделать сейчас такое, чтобы у Леси не возникло ни малейшего сомнения в правдивости его слов.

— Не надо, Вася, я тебе верю.

— Мы никогда не будем разлучаться с тобой, Олеся.

— Не будем… А если ты поедешь учиться?

— Платон сказал, что когда построят рудник, то откроют техникум и филиал Политехнического института. Турчин ему говорил. После школы я пойду работать на «Факел», а потом поступлю учиться… И ты, Леся…

— Ты хочешь стать физиком?

— Угу… Я когда думаю о тебе, Леся, то все могу… Открываю новые земли, звезды, строю ракетопланы… Ты замерзла?

— Немножко.

Они зашли в купе. Бабушка спала, Вера, наверное, тоже. Василь накинул на Лесины плечи пиджак. Так они и сидели, прижавшись друг к другу. Леся уснула, склонив голову на плечо Васька. И он боялся пошевельнуться, чтобы не разбудить ее. С верхней полки на них смотрела Вера и плакала…

Наталка вернулась из Прибалтики посвежевшая, веселая. Люда и Ольга Аркадьевна пришли к выводу, что она немного похудела и это ей к лицу. О подробностях пребывания на Рижском взморье не расспрашивали, хотя и мать и ее подруга сгорали от желания услышать, как проводили время Наталка и Давид. Ольга Аркадьевна сразу заявила, что дочь у нее «не такая» и вообще никаких подозрений быть не может. И не приведи господи, если что-либо дойдет до Михаила Константиновича.

— Мадам, — весело заиграла глазами Люда, — что вы делаете из меня дурочку? Ваша дочка вела себя там как непорочный ангел, но не надо это афишировать, потому что сегодня, когда мы на веранде ужинали, Давид все время под столом держал свою руку на ее колене.

Ольга Аркадьевна видела, как, прощаясь с Давидом, Наталка чмокнула его в щеку, а поэтому, когда остались с дочерью вдвоем, спросила:

— Наташенька, какие у вас отношения… с Давидом?

— Мир и дружба, солидарность и невмешательство во внутренние дела…

— Я серьезно спрашиваю.

— Не надо быть такой любопытной.

— Ты меня обижаешь, Наталочка. Когда-то ты обо всем мне…

— То было когда-то…

Чужая, она уже для меня чужая, — думала Ольга Аркадьевна. Навсегда исчезло то естественное доверие, какое бывает между матерью и дочерью.

В ту ночь, когда Ольга Аркадьевна пыталась не пустить Наталку к Платону, были порваны последние нити, связывавшие дочь с матерью. Нет ничего страшнее, чем оскорбить  ж е н щ и н у. Это не прощается никогда, никому, даже матери.

Ольга Аркадьевна тоже считала себя несчастной. Она всю себя отдала семье, была нянькой Наталки, готовила обеды и ждала из командировок мужа. Теперь, когда дочь почти выздоровела, а муж вместе с полковничьими погонами сбросил с себя значительность, Ольга Аркадьевна, как говорят, взяла вожжи в руки. Михаил Константинович, человек мягкого характера, покорно принял эту перемену: делай что хочешь. Наталка же, эгоистичная, избалованная постоянным вниманием, отнеслась к перевороту в доме по-иному. Ей казалось, что мать, подчеркнуто декларируя свое превосходство, хочет вынудить и Наталку и отца отблагодарить ее за потерянные годы.

И это была правда. Когда Наталка возвратилась из больницы, спасенная и выхоженная, Ольга Аркадьевна постепенно начала замечать, что смотрит на дочку, как на еще одну  ж е н щ и н у  в доме. А тот вечер, когда мать показывала Наталке свои украшения, был последним мосточком между ними.

Наталка примеряла перед зеркалом медальоны, перстни, сережки, клипсы, потом собрала все это добро в шкатулку и хотела отнести в свою комнату.

— Но это мое…

— Твое? — удивилась Наталка. — Оно тебе совсем не нужно.

— Почему?

— Потому что ты уже старая…

— Я не старая! Я не старая! — кричала Ольга Аркадьевна. — Это вы с отцом сделали меня старой! Вы! Вы! Вы превратили меня в служанку…

Наталка швырнула шкатулку и выбежала из комнаты…

Ольга Аркадьевна долго и неутешно плакала. Такого оскорбления она не могла простить.