На белом свете. Уран - [137]

…Возле магазина Мостовой попросил Никиту остановиться, пошел купить воды. По тротуару прошел Петр Иосипович Бунчук. Чуть кивнул.

— Обижается на тебя, — сказала Галя.

— Что я могу сделать?

Бунчук считал себя незаслуженно обиженным. После того как его освободили от обязанностей секретаря и члена бюро райкома, он пришел к Мостовому с категоричным требованием:

— Прошу назначить меня директором сахарного завода.

— Как это — назначить? — переспросил Мостовой. — Вам известно, Петр Иосипович, что директором работает инженер Гавриленко — прекрасный специалист.

— При желании вы можете решить этот вопрос позитивно. Гавриленко трест с удовольствием назначит на другой завод, а я привык к Косополью.

— Мы Гавриленко не отпустим.

— А что буду делать я? Сидеть на пенсии не собираюсь: я еще могу принести большую пользу. — Бунчук будто припечатывал каждое слово ладонью к столу.

— Мы вам предлагали должность заведующего райотделом социального обеспечения.

— Ты что, Мостовой, смеешься? Я могу согласиться только на директора завода.

— А вы разве специалист по сахароварению?

— Я буду руководить людьми, а не этими… ди… ди…

— Диффузорами, — подсказал Мостовой.

— Вот именно.

— Я считаю, Петр Иосипович, что так ставить вопрос нескромно, — Мостовой нервно смял сигарету.

— А так относиться к руководящим партийным кадрам — скромно? — отрезал Бунчук. — Пришел на все готовое, а я здесь поседел, пока поднял район.

— Мы никогда не забудем того доброго, что вы сделали, Петр Иосипович, — спокойно заметил Мостовой.

— Ладно, — процедил Бунчук.

Жил Бунчук теперь в просторном собственном доме — брат его переехал куда-то под Киев. Освобождая секретарскую квартиру для Мостового, ходил с женой по комнатам и распоряжался:

— Ты, Людмила, так и скажи Мостовому, что сюда вложены трудовые деньги. За кафель уплачено, ручки медные на дверях тоже не даром достались. За погреб возьми.

— Мы за это не платили.

— Не платили?! — налился гневом Бунчук. — Так ты не знаешь — я платил! И не хочу, чтобы мое добро досталось этому попрыгунчику.

— Я не скажу, я не смогу, — упрямо повторяла жена. — Что он подумает обо мне, я же, наконец, учительница…

— Учительница, учительница! Благородные все очень, а когда мы с тобой сидели на сухарях, так…

— Тогда мне было лучше. Ты не был таким…

— Укоряешь? А была женой секретаря, молчала… — вскипел Бунчук.

— Жалею, что так моя жизнь прошла. — Людмила снимала занавеску с окна. Тюль мягко упал и, будто фата, накрыл ей голову. — Мечты были высокие, смелые, а прожила…

— Договаривай, договаривай…

— Ты все сам знаешь. Ты всегда думал только о себе.

— Я из шкуры лез, чтоб вы с дочкой ни в чем не нуждались. А теперь такая благодарность? — Бунчуку стало жаль себя. — С работы прогнали…

— Ты сам подал заявление… И правильно сделал.

— Правильно?! — вскипел Бунчук. — И это говорит моя жена?

— Я долго молчала, Петро.

— Ни черта ты не понимаешь! — Он в сердцах оттолкнул от себя новое кресло, и оно поехало по паркету через всю комнату.

— Я тоже была секретарем райкома комсомола…

— Великая цаца!

— Не очень. Но ты забыл о наших разговорах? Я тебе говорила, что ты не умеешь работать с людьми. Нет у тебя к этому склонности… Этот безапелляционный командирский тон… Ой, Петро! Да ты ж за последние годы ни одной книжки в руки не брал…

— Можешь поучать своих десятиклассников, а не меня. Литература, искусство! Мне надо было мясо и хлеб давать государству, а не стишата читать!

— Логика периода военного коммунизма… Ты не понял, что наступили другие времена. Председатели колхозов и бригадиры у нас — с высшим образованием.

— Слышал уже! Сейчас о Мостовом начнешь, о Гайвороне!

— Твой уровень — Коляда.

— А орденами меня за что наградили, за красивые глаза? — выбросил свой козырь Бунчук.

— Это наградили всех. Награждали тысячи колхозников, трактористов, а ордена тебе вручили. Будь хоть передо мной честным… Нам еще жить с тобой надо.

— Надо! — ухватился за слово Бунчук. — Что, может, бросишь, убежишь? Теперь я тебе не нужен! Уезжай, уезжай куда хочешь. Ты всегда была будто выпрошенная.

— Поздно… А какой я была… Эх ты… Когда ты учился в институте… я тебе каждую неделю за двести километров картошку привозила. Последние копейки отдавала…

Бунчук понял, что перегнул. Подошел к Людмиле, хотел обнять.

— Отойди.

Вещи были перевезены, и в секретарский дом пришли мастера. Бунчук следил, как сновали машины с досками, с кирпичом.

— Дворец лепит себе Мостовой. Вот с чего начинается руководство. И все за государственные денежки.

Рвавшийся из глубины души решительный голос борца за справедливость вынудил Бунчука написать о таком безобразии в обком партии. Правда, это заявление Бунчук забыл подписать. Утром он шел на почту, чтобы отправить на имя Шаблея письмо, и, пораженный, остановился возле бывшего своего дома. Над дверью краснела вывеска: «Пионерский клуб «Мы все умеем». Фасад дома был разрисован веселыми картинками: дети склонились над какими-то чертежами, бегали за телятами, сидели за рулем трактора, мастерили стульчики и ракеты…

— Демагогия… — промямлил Бунчук и все-таки пошел на почту.

В вечернюю пору Петр Иосипович улочками пробирался к маслозаводу. У Кутней, сидя за рюмкой с Василием Васильевичем, он изливал свою боль. Кутень поддакивал, Надежда подливала в рюмки и приносила пахту.