На белом свете. Уран - [116]

— Он, он велел мне писать, что Сноп и Мирон воровали кукурузу, и на Гайворона черную брехню писал! На всех, проклятый, писал! Чтобы вам, люди, покоя не было на белом свете.

Тишина. Тяжкая, угнетающая.

Коляда снял шапку, сошел с крыльца.

— Да… Это я… Простите… Всех прошу… простить, ведь у меня есть дети… Им еще жить нужно…

Ноги подкосились у Коляды, и он как-то боком, цепляясь за крыльцо, сполз на холодную мерзлую землю. Его подхватили и куда-то понесли…

Он не знал — сколько прошло времени: час или, может, день, а когда открыл глаза, то увидел сидящую рядом Меланку с двумя крошками, которые, причмокивая, сосали налитые молоком материнские груди.

…Платон всю ночь просидел в палате возле Наташи. Она то спала, то просыпалась, но ни на минуту не выпускала его руку. В окно заглядывал серый рассвет.

Если бы петушок, висевший под потолком в этой тоскливой палате, был живым, он разбудил бы своим пением Наташу. Но она проснулась сама и виновато посмотрела на Платона.

— Я не хотела уснуть, Платон… И эту нашу последнюю ночь я проспала, как и тогда, когда мы прощались в Сосенке. Извини меня, милый… Тебе надо идти. Скоро поезд…

— Скоро, Наташа… но я останусь с тобой…

— Нет, нет. Ты должен ехать, Платон. Тебя ждут, ты там нужен.

Платон обнял Наташу, легкую, нежную, поцеловал и сказал:

— Я буду тебя часто-часто навещать. Я все время буду думать о тебе… До скорой встречи!

Ушел. И ни он, ни она не знали — будет ли встреча…

Утихли его шаги в коридоре. Ушел.

Наташа с невероятными усилиями встала с кровати и подошла к окну.

Она еще раз увидела Платона.

Ушел. Она проводила его в своем воображении до самой Сосенки. Вот он идет по черной пахоте, запорошенной снегом, минуя леса и яры, идет, любуясь красотой земли, без которой нет у него жизни.

Иди, Платон, иди!

Вот он уже возле старого ветряка…

В селе его встречают люди… Кто это бежит Платону навстречу?

Стешка…

Нет, нет. Стешка не будет встречать Платона… Это просто показалось Наташе.

Наташа отступила от окна, и Стешка исчезла, будто растворилась в белой метели.

Бился ветер в серебряные от инея стекла, и на них наплывала червленая заря.

Под потолком покачивался на нитке веселый петушок, который безмолвно пел свою бессмертную песню.

УРАН

I

Все подвластно времени. Человечество давно усвоило эту истину и, наверное, для того, чтобы никто не забывал о ней, изобрело часы. Профессия часовщика развивалась столь стремительно, что не прошло и нескольких столетий, как на смену солнечным и песочным часам явились элегантные хронометры.

Приборы времени заполнили мир. Ремешками и браслетками они прикрепляются к рукам, гнездятся в медальонах и перстнях, вмуровываются в башни ратуш, повисают на столбах и кронштейнах по улицам городов и местечек, на вокзалах и пристанях, на базарах и стадионах, украшают стены учреждений и жилищ. Одни молча отмеряют секунды, другие каждый отошедший в вечность час сопровождают звоном и мелодиями популярных песен.

В Сосенке еще нет башни с часами. Их функцию добровольно взял на себя старый Данила Выгон — бессменный сельский сторож. Он не знает, что время — одна из главных форм существования материи, и не знаком с теорией относительности Эйнштейна. Данила Выгон элементарными ударами в рельс отсчитывает вечерние и ночные часы, а днем ему некогда.

Кусок этого рельса Данила Выгон подобрал когда-то после войны за Косопольем на железной дороге, взорванной в сорок третьем партизанами, подвесил его к столбу возле конторы колхоза, и он напоминает Даниле о его боевых побратимах и звучит их бессмертной славой. И, может быть, только Стеша понимает Данилу Выгона и улавливает бесконечность оттенков в том звоне. Для нее он — тревожный в долгую осеннюю ночь и серебряный в летние рассветы; чистой волной катится в цветущих росных садах и стонет в метели. Просыпаясь ночью, Стеша считала часы, которые отбивал Выгон, будто каждый удар приближал ее к чему-то неизвестному.

Теперь Стеша знает, что время приближает к ней  п р о щ а н и е. Прощание с юностью, с селом, с несчастливой своей любовью.

Пройдет время, отторгнутое в небытие звоном стального рельса, но того дня никогда не позабыть Стеше.

— Идет, ей-богу, идет! — взглянув в окно, закричал Василий Васильевич Кутень и забегал по хате, расплескивая из чашки пахту. — Дмитро, встречай свою женушку!

— Кто идет? — встревоженно спросила Надежда.

— Стешка!

Дмитрий горячечно метнулся в сени, распахнул дверь. Стеша поздоровалась, спокойно прошла в свою и Дмитрия комнатку.

— Я хочу забрать свои вещи.

— Вещи? — насторожился старый Кутень.

— Свои.

— Не передумала? — Дмитрий еще на что-то надеялся.

Стеша молча складывала в чемодан платья. Старый Кутень не спускал с нее глаз.

— Чего это вы? — криво усмехнулась Стеша. — Вашего не возьму.

— Кто знает. От тебя всего можно ждать. Ославила на весь район! Зачем же тогда цеплялась к нему? — ткнул старик пальцем в сторону Дмитрия.

— Я не цеплялась… Это мне в наказанье. — Стеша положила в чемодан шерстяную кофту, но тут же вынула: — Это ваше!

— Тогда и туфли отдай. — Старый Кутень заглянул в чемодан.

— А я их и не брала.

— Папа, как тебе не стыдно? — вмешался Дмитрий.