Н. Г. Чернышевский. Научная биография (1828–1858) - [221]
Собственно говоря, указанной публикацией делалось своеобразное вступление в «Историческую библиотеку», и по осуществленным здесь принципам перевода читатель мог судить о характере предпринимаемого издания в целом. Помимо сотрудников, участвовавших в работе над «Историей Англии» Маколея, к «Исторической библиотеке» мог быть привлечен В. Ф. Кеневич, автор перевода «Филипп Второй, король испанский» Прескотта.[1346]
В рецензии на издаваемый Н. Фроловым географический сборник «Магазин землеведения и путешествий», опубликованной в начале 1855 г., Чернышевский емко определил «лучшее мерило для оценки достоинств и недостатков разных направлений цивилизации» – «нравы народа, образ его жизни, житейских понятий и привычек» (II, 615–616). Демократ Чернышевский никогда не сходил с этой точки зрения. Ею обусловлена общая система его представлений о ценности исторических иссследований. В статье о Грановском он высказался почти о всех крупнейших авторах, включенных в программу «Исторической библиотеки». Главный недостаток трудов большинства европейских знаменитостей Чернышевский усматривает в отсутствии у них самостоятельного взгляда на историю. Гизо, Тьерри, Маколей «были люди малосведущие, поверхностные компиляторы. Да и Шлоссер не ушел бы от этого строгого, но справедливого приговора» (III, 363). Их воззрение на жизнь человечества неполно, односторонне. В их рассказах преобладает «так называемая политическая история», то есть повествование о войнах и других громких событиях, «между тем как на деле она имеет для жизни рода человеческого только второстепенную роль». Лишь в немногих сочинениях рассматривается «история умственной жизни <…> да и то только в тесном кругу немногочисленных классов, принимающих деятельное участие в развитии наук и литературы». Гораздо менее внимания обращает на себя «история нравов». Наконец, самое главное, «о материальных условиях быта, играющих едва ли не первую роль в жизни, составляющих коренную причину почти всех явлений и в других, высших сферах жизни, едва упоминается, да и то самым слабым и неудовлетворительным образом, так что лучше было бы, если б вовсе не упоминалось. Не говорим уже о том, что в сущности вся история продолжает быть по преимуществу сборником отдельных биографий, а не рассказом о судьбе целого населения, то есть скорее похожа на сборник анекдотов, прикрываемых научною формою, нежели на науку в истинном смысле слова». По мнению Чернышевского, лишь Гизо и Шлоссер стоят, с указанной точки зрения, «выше других историков нашего времени», но и они явно недостаточно уделяют внимание «истории отношений человека к природе», а между тем «в природе источники человеческой жизни и вся жизнь коренным образом определяется отношениями к природе» (III, 357), Под «отношениями человека к природе» понимались поземельные отношения, о которых в подцензурной статье тех лет упоминать не разрешалось. Грановский отнесен к числу «очень немногих историков», с редкой проницательностью предчувствующих подлинную «идею всеобщей истории» (III, 359).
Выбор имен для «Исторической библиотеки», таким образом, довольно строго регламентирован, и если Чернышевский начал с Маколея, а не с Гизо или Шлоссера, то вовсе не потому, что отдавал Маколею предпочтение. Причина заключалась в цензурных условиях: в 1856 г. еще не существовало условий для перевода произведений, в которых так или иначе задевались запретные темы народного быта. Только в следующих 1857–1858 гг., когда правительственная цензура сделала некоторые послабления, появилась возможность обращения к трудам Гизо и Шлоссера.
Первоначально предполагалось переводить Гизо. «С будущего года, – сообщал И. Панаев Боткину 16 октября 1857 г., – при „Совр<еменнике>” будет „Историческая библиотека” <…> и начинается с „Истории европейской цивилизации” Гизо. – Как тебе нравится эта мысль?».[1347] Но вскоре выяснилось, что Гизо включен в ближайшие планы «Отечественными записками». Поэтому «Современник» остановился на Шлоссере: «Программа Шлоссера, другого замечательнейшего историка по обширности взгляда на содержание своей науки, не многим отличается от программы Гизо» (III, 357).
Смысл исторических переводов оценивался Чернышевским не только в аспекте чисто познавательном, но в еще большей степени в аспекте политического воспитания русского общества и нравственного влияния на него: приобщение к строго научному взгляду на историю способствует пробуждению в читателях общественного самосознания. «Мы не хотим, – писал он в 1855 г., – преувеличивать важности исторического способа решать вопросы, как то делают многие. Главным мерилом решения вопросов жизни должны служить настоятельные жизненные потребности современного положения дел. Но в том нет сомнения, что при затруднительных или просто спорных случаях исторические соображения многим людям ломогают утвердиться в уверенности о необходимости и основательности решения, требуемого настоящим» (II, 617). Это объяснение вполне приложимо и к пониманию задач «Исторической библиотеки». Дело вовсе не в прямом применении уроков истории к жизни – уяснение исторических законов «положит конец несбыточным теориям и стремлениям, нарушающим правильный ход общественной жизни», история «явится нам, – сочувственно цитирует Чернышевский Грановского, – не как отрезанное от нас прошедшее, но как цельный организм жизни, в котором прошедшее, настоящее и будущее находятся в постоянном между собою взаимодействии. <…> Надобно, одним словом, чтобы история слилась с биографией самого читателя, превратилась в личное его воспоминание» (III, 361). Цели и задачи «Исторической библиотеки» предельно актуализировались. Они направлялись к животрепещущим проблемам русской общественной жизни, оформляясь в границах целеустремленной демократической программы деятельности Чернышевского.
