Мюсли - [5]

— Не нужно современных имен, — говорит писатель раздраженно и быстро. — Они мне все равно неизвестны.

— Это профессиональное, — говорит надменный.

— Я написал рассказ о человеке, у которого ногти растут так быстро, что приходится подстригать их два раза в день, — говорит писатель.

— И что с ним происходит? — спрашивает лысый.

Писатель отмахивается и выпивает стопочку.

— Или вот, — говорит он, — один хороший человек был женат на стерве. И они жили долго и счастливо. У них были красивые дети.

— А это из чего следует? — спрашивает лысый.

— А должно?

— Разумеется, — говорит надменный. — Ты сделай так, чтобы и начало было, и конец, и причинно-следственные связи, а не где надоело, там и бросил.

— Один мужик, — говорит писатель свирепо, — решил написать другу в Нью-Йорк. Он покупает на почте чистый конверт, вкладывает его в газету или журнал и идет домой, но по дороге теряет — журнал есть, а конверта нет. Этот конверт находит другой мужик и сначала радуется, но дело в том, что у второго мужика совершенно никого нет за границей. Некому писать. А конверт есть. Тогда он решает написать какой-нибудь знаменитой личности. Я еще не решил кому, но вообще-то это будет порнографический роман. В письмах.

— А тот первый мужик, он будет в сюжете? — спрашивает лысый.

— Какой может быть сюжет у порнографического романа? — говорит писатель.

— Работа почты, — говорит надменный.

— Там будут взаимоотношения или только письма? — спрашивает лысый.

— Ну да, — говорит писатель. — Это будет порнографо-психологический роман.

— Что-то мне это напоминает, — говорит надменный.

— Ты враг и зануда, — говорит писатель, — а я — будущее родной литературы.

— Боюсь, — говорит надменный, — что у родной литературы только одно будущее: ее прошлое.

— Все так плохо? — спрашивает лысый.

— Представь себе стадо второстепенных писателей, — говорит надменный, — беспокойно поглядывающих то направо, то налево в поисках вожатого. Но вожатого нет, и им остается топтаться на месте и лягать друг друга. Читатель одержим недоверием и хочет видеть, а ему бесконечно повествуют. — Он делает глоток. — О всякой ерунде, — добавляет он после глотка.

— Можешь не верить, — говорит писатель, — только зачем же ты ругаешься?

— Называю вещи их именами.

— Одно имя ты уже назвал, — фыркает писатель. — Обругал печатно дурака дураком и думает, что ему за это медаль привесят. Ну жди, привесят. Посмертно.

— Опасно быть критиком, — говорит лысый.

— У всех свои неприятности, — говорит писатель.

— Да, но он подал на меня в суд, — говорит надменный. — За клевету и оскорбление достоинства.

— И как суд будет выяснять, дурак он или нет? — спрашивает лысый.

— А презумпция невиновности? — говорит надменный. — Это мне придется доказывать, что он дурак, а не ему — что он умный.

Писатель фыркает в стакан.

— Лучше бы я назвал его мудаком, — говорит надменный грустно. — Попробуй-ка он опровергни.

Когда они допивают и встают, бледный и лысый оказываются очень высокими рядом с надменным. Надменный человечек непоправимо плюгав. Но у него прямая спина, вздернутый нос, быстрые глазки, и он гневно смотрит вслед неосторожно задевшему его толстому молодому человеку с кожаным рюкзаком. Лысый поспешно дергает надменного за рукав.

— До свидания, Лиза, — говорит писатель.

— Всего хорошего, — говорит Лиза. — Приходите.

Она облокачивается на стойку и задумчиво смотрит в угол.

В углу узкая лестница, и эта лестница ведет на второй этаж. Если подняться туда, окажешься в книжном магазине. Стеллажи с книгами полностью закрывают три стены; в центре стоит большой стол, на котором книги разложены стопками. В четвертой стене два окна, рядом с одним из них — новенькая касса, рядом с другим — неформатное кресло, как будто только что со свалки. В кресле спит облезлая кошка, а на его подлокотнике сидит, съежившись, продавец — щуплая персона неопределенного пола, возраста и потенциала. Одно плечо у персоны значительно выше другого, а глаз не видно за блестящими стеклами маленьких круглых очков. Повинуясь необъяснимому порыву, персона протягивает костлявую длинную руку и энергично барабанит пальцами по подоконнику, но тут же сжимает пальцы в кулак, а кулак подносит к собственному носу: то ли погрозить, то ли понюхать. Вздернутое плечо вздрагивает.

Не обращая на продавца внимания, вдоль стеллажей ходят обритая наголо девушка и толкнувший надменного критика толстяк.

— Она должна здесь быть, — говорит девушка. — Мы просто не знаем, как она выглядит.

— И как мы ее найдем?

— Думаю, она просто попадется нам на глаза.

— Интересный у вас способ искать нужные книги, девица Пухова.

— Не хуже прочих, студент Соколов.

Оба смеются.

— Александра точно чокнутая, зато на семинарах весело, — говорит студент Соколов. — Только знаешь, Даша, ничего мы таким образом не найдем.

— Тогда спустимся и выпьем пива.

— Мы собирались вернуться на четвертую пару.

— Чего ради? — говорит девица Пухова надменно. — Я поэтику знаю получше этого дебила. Смотри-ка, Синичкина новая книжка.

— Вот уж кто дебил, — говорит студент Соколов.

Они разглядывают книгу в ярко-желтом глянцевом супере. В солнечном луче книга горит как фонарик — слепящим, тревожным, желтым светом. Луч дробит воздух в пыль, плавит книги на полках — теперь это не ряд книг, а ряд пестрых пятен: зыбких, меняющих очертания, сливающихся в одно. Цветными каплями свет от книг срывается на гладкую нежную голову и тонкие брови девицы Пуховой.