Мюсли - [6]

— Зато у него названия смешные, — говорит девица Пухова. — «О преимуществах пустого перед порожним», надо же так придумать.

— Это не он придумал, — неожиданно говорит персона из кресла, — а Сигизмунд Кржижановский.

— Ну и пусть, — говорит девица Пухова, — книжка-то его.

— Вы не понимаете, — говорит персона и страдальчески улыбается. — Название книги — это ее органическая часть, а книга — органическая часть автора, иначе зачем всё? То, что Синичкин сделал, — это как чужую руку к себе пришить: думай потом, как она будет функционировать в важные моменты жизни. — Левая рука продавца делает быстрый странный жест: так ловят мух — пытаются цапнуть кого-то за нос, щелкнуть пальцами. Глухо вскрикнув, продавец ловит левую руку правой и застывает, прижав обе руки к животу и едва не упав с подлокотника кресла на спящую кошку.

— Да может, он не знал, что это Кржижановский, — говорит девица Пухова, очень внимательно наблюдавшая за всеми этими манипуляциями.

— Все он знал, у него жена филолог.

— Ну, — говорит студент Соколов, — это вы просто филологов плохо знаете. — Он смотрит на кошку. — А кстати, нет ли у вас такой книжки, — он делает неопределенный жест, — про крыс, — он глубоко вздыхает, — там еще что-то о конце света, кажется.

— И картинки, — добавляет девица Пухова.

— Да, — говорит студент Соколов, — она такая, пестренькая.

— Была, — говорит продавец, — но закончилась. Должны сделать допечатку. — Он грустно смотрит на книги вокруг. — Вы купите Синичкина, — добавляет он. — Должен же его кто-то читать.

Он снимает очки, обнажая узкие бесцветные глаза, слепо помаргивающие.

Его унылый взгляд, ударившись о раму, ожесточившись, пробив стекло, уходит сквозь окно в парк.

В парке широко шумят деревья, и первый красный лист цветет, как последняя роза. Пожухлая желтая трава газонов слабо блестит. Прозрачное голубенькое небо над парком где-то так высоко, что его почти не видно. На краю парка, через улицу от бара, стоят писатель и лысый, причем писатель что-то яростно втолковывает лысому, а лысый покорно слушает.

Но писателю этого, как видно, мало: он дергает собеседника за рукав и полы пиджака и даже топает ногой. Лысый делает шаг назад.

Майк делает шаг назад и трясет головой. Потом садится на корточки и пытается заглянуть под кровать, которая довольно далеко. Потом он вскакивает и выбегает из комнаты. Потом возвращается со шваброй.

В комнате мало мебели и много света. На окне белые жалюзи, вместо письменного стола вдоль окна стоит верстак. На краю верстака яркой горкой насыпаны пивные пробки, под верстаком лежат тяжелые высокие ботинки. На вбитых в стену гвоздях несколько больших зачехленных фотоаппаратов. Над кроватью большая фотография: Майк, Лиза и Зарик на скамейке в каком-то, очевидно, южном и морском пейзаже, включающем в себя расплывающуюся блеклую даль, фрагмент оголенного склона и каких-то кустов, фрагмент кирпичной кладки и целую армию пивных бутылок в ногах у сидящих. Фотография выдержана в коричневых тонах.

Майк засовывает швабру под кровать и изо всех сил стучит ею о стену, потом прислушивается. Ложится на пол и осторожно всматривается. Сует под кровать руку. Потом отползает в сторону и медленно поднимается, опираясь на швабру, как на копье или посох. «От одной бутылки пива», — бормочет он горестно, разглядывая испачканные в пыли пальцы и ладонь.

Пожав лысому руку, писатель медленно идет через парк. Он шаркает ногами. Он морщится. Он фыркает и пожимает плечами, словно продолжая кому-то возражать.

Навстречу ему медленно идут старикашка в шляпе, рыжая женщина в длинном кожаном пиджаке и толстая такса без ошейника. Писатель смотрит на таксу, и его лицо мрачнеет. Потом он переводит взгляд на женщину и спотыкается. Он идет дальше и, разминувшись с троицей, несколько раз оборачивается на ходу.

— Разве не приятно быть красивой женщиной? — спрашивает старикашка и улыбается.

— О чем вы, Аристид Иванович, — отвечает красивая рыжая женщина хмуро. — На мне тряпки дорогие, вот на них и пялятся.

— Может быть, — говорит Аристид Иванович. — А по-моему, Кира, тебе просто нужен любовник. А еще лучше — трое.

Кира наконец улыбается.

— Мне следовало выходить замуж за вас, а не за вашего сына.

Аристид Иванович смеется.

— Ты для меня слишком красивая, это очень хлопотно.

— Всё химеры, — говорит Кира, снова мрачнея.

— Ну и что, — говорит Аристид Иванович. — Человек без химер — не человек.

— Может быть, — говорит Кира. — Что это у вас Фенелон так растолстел?

— Вовсе он не толстый, — говорит старикашка гневно, — а нормального телосложения. — Он поднимает обломок ветки и швыряет его в кусты. — Филька, пиль!

Такса, задрав морду, смотрит на хозяина и недоуменно пошевеливает хвостиком.

Аристид Иванович достает из кармана хлебную корку и отламывает кусочек. Фенелон ставит лапу ему на ботинок и ждет.

— Прыгай! — говорит Аристид Иванович. Фенелон ждет.

— Толстый и ленивый, — констатирует Кира. Она вынимает из кармана пиджака и надевает черные очки. — Сами-то вы стали бы за коркой хлеба прыгать?

— Необходимость физических упражнений, — говорит Аристид Иванович, наклоняясь и подавая собаке хлеб, — еще никто не упразднял.