Мюсли - [39]

— А то я ее не пью!

— Ты ее теперь пей не как раньше, а в виде лекарства.

Александра Генриховна хочет ответить, но, передумав, выразительно разглядывает потолок. На потолке

застыли желтые пятна света от лампы. Зарик переводит взгляд на коричневую аптечную бутылочку с белой этикеткой.

— Ой, нельзя с антибиотиками, — говорит он, отвинчивая крышку. — Ну ничего, я полглотка, в виде лекарства. — Он осторожно отпивает, ставит фурик на придвинутый к постели стул. У него самого вид уже не такой больной, глаза, хоть и мутные, глядят по сторонам с некоторым интересом. — Стану большим ученым, — рассудительно продолжает он, — никому мало не покажется. Читать буду только лекции собственного сочинения, и никаких стихов. — Он закашливается. Кашель по-прежнему ужасающе гулок. — От стихов вон чего с людьми происходит. — Он обессиленно вытягивается, закрывает глаза. Потом, не открывая глаз, закидывает руку — и нащупывает в изголовье книгу. Блеклый утренний свет слабо плещется на ее переплете, на худой руке, изуродованной старостью и болезнью. Аристид Иванович устраивается в постели поудобнее, удовлетворенно вздыхает. Банкир отворачивается от окна.

— Папа, ты когда-нибудь пробовал писать?

— Как все, — отвечает Аристид Иванович. — В четырнадцать лет.

— И получалось?

— В четырнадцать лет вообще ничего не получается, не только это.

— А потом тебе не хотелось?

— Так я же и писал, — говорит Аристид Иванович с некоторым удивлением.

— Ты писал научные труды.

— И что?

— У научных трудов своя специфика.

— Никогда об этом не задумывался, — говорит Аристид Иванович, поразмыслив. — То, что я делал, вполне удовлетворяло моим потребностям. Может быть, слишком скромным, — добавляет он скромно.

— Папа, но потребность ученого — установить истину.

— И что?

— А писатель пишет, потому что пишет.

— Вздор какой, — говорит старикашка и сердито вертится. — Дай мне сигареты. — Он отшвыривает подальше пустую пачку. — Поэтому они сейчас и пишут как пишут. Чтобы исследовать — и чтобы сочинять — нужно не так много: талант и чувство меры. — Он кашляет, закуривает. — Исследуешь ты истину или создаешь новую — это вопрос метода. У каждого таланта, как у человека, свой темперамент. — Он с трудом переводит дыхание. — А когда нет ни совести, ни воображения, получается современная литература.

— Они не такие плохие, — замечает банкир.

— Охота тебе за сброд заступаться.

Банкир возвращается к окну, во что-то всматривается.

— Папа, а как ты думаешь, — говорит он неуверенно, — что, если я…

Аристид Иванович думает о своем.

— У твоей жены больной вид, — сообщает он, не дослушав. — Может быть, это ее нужно отправить в Швейцарию?

— Вы двое меня в могилу вколотите, — говорит банкир огорченно. — Всё я предлагал, ничего она не хочет. Откуда мне знать, что с ней, если она ни на что не жалуется?

Аристид Иванович кряхтит.

— Я понимаю, ей скучно, — продолжает банкир. — Наверное, я слишком много работаю. Меня все время нет. — Он поворачивается к окну спиной. — Но у меня нет уверенности, что она этим недовольна.

Аристид Иванович кашляет, отмахивается от сигаретного дыма.

— Возможно, вам действительно нужен ребенок, — говорит он. — Так о чем ты хотел спросить?

— Ничего, — говорит банкир, — ерунда. Я сам уже не помню. Перестань наконец столько курить.

Аристид Иванович отмахивается сигаретой. Как самолет в небе, горящая сигарета оставляет в воздухе белый след.

Писатель разгоняет дым и чихает.

Он сидит в кухне на диване, лениво чешет спину скребком и другой рукой — в ней еще и сигарета — листает толстую разбухшую книжку, лежащую у него на коленях. Сегодня он полуодет: на нем косо застегнутая рубашка и белый носок на одной ноге. Вид у него подавленный.

— Ерунда какая-то, — говорит он и трет ногой в носке о босую ногу. — Сублимация.

Он зевает, с тоской смотрит в окно. Смотрит на часы. Переворачивает сразу несколько страниц.

— Раз я не понимаю книжек, которые она читает, то и ее не пойму, — говорит он скребку. — Логично? Логично. Он тушит окурок. — Зачем тогда читать? — Он тянется за новой сигаретой, но отказывается от своего намерения. — Затем, что я должен сублимировать. — Он откладывает книгу. — В чем это, интересно, проявляется? — Он смотрит на скребок. — Я сейчас, наверное, сублимирую. — Он смотрит на пачку сигарет. — А может, и нет. Если б мне еще толком объяснили, что это такое. — Он опять берется за книгу. — Не пойму, — говорит он со вздохом, — так хоть для глянца напишу что-нибудь.

Небрежно помахивая ярким глянцевым журналом, Кира проходит мимо скамейки, на которой смирно сидят рядом и что-то озабоченно обсуждают худая дама в красной куртке и мальчишка с длинными светлыми волосами. На коленях дама твердой рукой удерживает таксу. Собака взволнованно прислушивается к отдаленному лаю, тихо скулит. Бросив на сидящих быстрый взгляд, рыжая женщина идет дальше. Сидящие слишком увлечены разговором и вряд ли ее заметили. Только собака печально свистит носом, словно просит о помощи.

После первых заморозков опали и лежат поверх желтых листьев берез и лип листья каштанов: огромные, на длинной толстой ножке, зеленые — только кое-где у прожилок проступает ржавчина и кое-где видны дыры. Все листья неподвижны.