Мю Цефея. Игры и Имена - [38]

Турок схватил его за шиворот и начал оттаскивать. Он прохрипел:

— Слазь, гнида! — и дал раскрытой ладонью в затылок.

Тут я внезапно вспомнил, что по какой-то неведомой причине должен помочь Поганкину. Залитое адреналином сознание не смогло выдать подходящих аргументов, но факт оставался фактом.

Я размахнулся и ударил Ильича по лицу. Наудачу. Без какого-то прицела.

Попал в скулу. Попал недостаточно хорошо, потому что в следующую же секунду моя голова залилась бенгальскими огнями. Четвертак луны будто бы подскочил в небе и упал на меня жесткой стеной асфальта. Я подобрал под себя колени и кое-как встал. Губа жутко болела, словно я поцеловался с окурком, кружилась голова.

Я увидел, как Поганкину прилетело кулаком в нос. Не очень сильно, но ему хватило. Он сделал пьяный шаг назад, а потом нелепо рухнул на задницу.

Турок тем временем выхватил нож.

— Иди сюда, блядь! Иди!

Он медленно подходил к Поганкину, и в этом было что-то неотвратимо древнее. Стоило убрать пятиэтажки, гаражи, дороги и машины, убрать заводы и фабрики, клетчатые пиджаки и рубашки, телепередачи и рестораны. Тогда с мира сойдет весь этот перегар современности, и останется только вечно молодая жестокость. Вещь конкретная и несовместимая с жизнью.

От страха я забыл дышать.

— Ой! Что твори-и-ится! Глянь, пьянота, что делает! Я милицию вызываю! Смотри-смотри, с ножом, урка пропитая!

Какая-то соседская баба Маруся сама голосила не хуже любой милицейской сирены. В некоторых окнах загорелся свет. Я вспомнил Гоголя.

— Алкашня! Я милицию… милицию!

Ильич посмотрел на меня тупо и безразлично, как врач на труп в морге. Из его глаз веяло могильным сквозняком.

Турок сплюнул в сторону Поганкина.

— Решили? Решили, а? Черт безногий. Я бы вами набил… Я бы вами составы… Голыми руками давил бы, давил, мякоть ебаную!

Когда они пропали из вида, я подошел к Поганкину и помог встать. Ноги у меня безумно тряслись, а зубы клацали куда сильнее, чем положено при такой погоде.

— Спасибо, Сень, — тихо сказал Поганкин, — спасибо.

Я посмотрел вслед Турку и Ильичу. Их тени все еще скользили по золотым лужайкам фонарей. Мне представилось, что они заходят за ближайший угол и ждут меня там. В любом направлении, на любой улице, даже перед домом. Страх крепко впитался в ночь.

— Можно я у вас до утра подожду? — нервно бросил я. — У меня велосипед сломался, я не доеду.

На меня обрушилась тошнота. Страх сменился омерзительным ознобом, к сердцу, словно подвесили какую-то холодную скользкую гирьку.

— Какой велосипед? — спросил Поганкин, прикладывая к разбитому носу рукав.

— Я не знаю. Я его только что придумал.

— Ты чего, Сень? Шутишь, что ли?

***

Квартира Поганкина являла собой наиболее точную метафору шизофрении. К безупречному беспорядку прилагались кривые стены, прокуренный потолок и счесанные обои. Депрессия вперемешку со стылой кашей плавала на дне десятка кастрюлей. Грязные вещи покрывали почти весь пол. И раз уж речь зашла о шизофрении, скажу, что внутри пахло мертвым Хрущевым.

— Налить? — спросил Поганкин.

— Если можно, чаю.

— Ага, посмотри на полке рядом с шампанским.

— Да я ж спросил просто.

Поганкин уселся напротив сгнившего окна. Обхватил руками голову и долго смотрел в прожженную столешницу.

— Знаешь, Сеня, — наконец, произнес он, — а не приди ты сейчас, и они бы могли меня за дом отвести и там тихонько положить. Ты представляешь… Нет, ну ты представляешь, чтобы еще хотя бы года два назад такое могло случиться? Нет, Сеня, я тебе говорю, что-то в стране развинтилось.

— Что?

— Не знаю. Люди.

— А эти чего? Долги?

— Ну-у, вроде.

— Много?

— Да там… Кто его знает?!

— Ну, не хотите говорить, не говорите. Я вообще сперва подумал, что это ваши собутыльники. Ну, в смысле друзья.

— С того и начали, а оно вон как вышло.

Я почему-то вспомнил слова Митрича:

— Да, были люди в наше время, как задумаешься — грустно.

— И не говори, — Поганкин выдал поганенькую, так сказать, улыбочку, — ну, в общем, Арсений, большое тебе человеческое спасибо!

— Вам тоже спасибо.

— За что?

— За то, что получили по голове и протрезвели. У меня к вам дело из комплекса.

— Ты поэтому?

— Да, — кивнул я.

Поганкин вдруг засуетился, вскочил на ноги, потом снова сел.

— В глухую ночь? Да они там с ума посходили, Сеня! Цирк.

— Что есть, то есть.

— Из-за подписи? Ну, конечно, из-за нее. Этот Шпагин хочет всю кровь из меня выпить. Знаешь что, Сеня?

— Что?

— А хрен ему килограммовый! Да, вот так. Пусть списывают, увольняют — я больше в этом цирке не участвую. Этот бред… Я этот бред подписывать не буду, так Шпагину и скажи! Думал, я терпеть буду? А хрен ему. Хрен ему, Сеня.

— Сильно.

Я не узнавал Поганкина, он как-то невероятно ожил, загорелся. Для грубых слов огрубел и ватный голосок, с глаз сошла пелена, и даже засохшая на лице кровь вдруг заиграла этот красно-кубинский мотив.

— Ты вообще знаешь, что он делает? Он понабрал сплошь идиотов, Рыбного этого инженером поставил, и тянут резину, тянут.

Поганкин подскочил, трясущимися руками вынул сигарету и принялся нервно курить в форточку. Надо сказать, что весь пепел падал на подоконник.

— Молодец, Шпагин, страхуется, падла. Седьмой образец меняем, а ему что? Копеечка-то падает. Падает, сука. Они ж ни черта не знают, Сеня. Грузовой отсек у них в поперечнике восемь и пять метра, а экипажу, наверное, снаружи сидеть? Я… Я говорю… Сеня, я им говорю: герметичную… кхм… — Поганкин закашлялся. — Герметичную кабину, не их говно, а цельносварную, но нет же, Шпагину виднее. Он человек простой, маленький, а маленькие люди не испытывают большой вины.