Мю Цефея. Игры и Имена - [36]

— Сеня, а ты же про веру в космонавтику и Гагарина соврал, да?

— Нет.

Митрич почесал затылок.

— И сейчас врешь?

— Вру.

2

Когда я умер, не было никого, кто бы это опроверг. Впрочем, не было и никого, кто бы с этим согласился. Поэтому я просто работал дальше, как все. Отрывал себя от зябкости сна и брел на электричку, жевал чебурек вприкуску с какими-то лениво-грустными мыслями и ничего не мог с этим поделать.

В стране великих надежд и безвкусных одежд наступила осень, долгая и душная, как Черномырдин. Порядочные люди пили чай, а порядочно уставшие — чай с водкой, все шло своим чередом. Советское колесо вращалось. Возможно — как я тогда думал, — вращалось на месте, возможно — как я понимаю сейчас, — по инерции.

Рабочие строили светлое «завтра», но иногда заглядывали в серое «сегодня», чтобы поесть или поговорить. И вот тогда я слушал анекдоты, занятные истории и споры. Митрич научил меня разгадывать кроссворды по двум буквам и курить взатяг. Объяснил, что основная работа сейчас направлена на образец космоплана «Бесконечность».

— Бесконечность? — сказал я. — Как-то длинно.

— Как-то да. Все говорят Бес.

— Бес. — Так мне нравилось больше, словно всю нашу лозунговую действительность легонько присыпали чем-то злым и настоящим.

— Только, — продолжил Митрич, — мы ее все равно не достроим.

— Почему?

— Потому что не достроим. Шестой образец меняем, выходит вещь красивая, конечно, но несовместимая с жизнью.

— Как смерть.

— Как… Да ты, Сень, поэт.

— Дедушка мой поэт, а я просто внимательный. Так почему не достроим-то?

— Не знаю. Может, там сверху просто выгодно требовать новые бюджеты, а может, строят хреново. Это ты лучше у Поганкина спроси.

После той сцены со Шпагиным Поганкин приобрел в моих глазах классический набор сложной таинственной личности. Грубо говоря, такого кроссворда, который ни я, ни Митрич решить не могли. Конечно, ситуацию усугубляли слухи. Говорили, что Поганкин был лично знаком с самим Королёвым, что работал когда-то помощником конструктора, но при таинственных обстоятельствах пал в эту слепую кишку советской космонавтики. В корпус «Д», к нам.

Сюда же примешивался целый ворох второсортных: жена ушла к поляку, по пьяни лез в петлю, хотел ехать воевать в Афган, и все в таком духе. Из моего воображения выходил высокий мужчина с сединой на висках и месячной щетиной. Его усталое лицо отмечала печать сверхъестественной грусти. Но при этом в каждом появлении Поганкина должны были непременно слышаться какие-то красно-кубинские нотки, шум океана и, может, даже блюз.

Разумеется, я стрелял по воробьям. В реальном образе Поганкина не было никаких пересечений с тем исключительным Че Геварой из моего воображения. Он был сделан из неуверенности школьного ботаника и глупой печали кокер-спаниеля. Всюду ходил в затасканной мастерке и остроносых туфлях. Даже голос у Поганкина оказался мягким, как стены в психушке.

— Вот сюда. Сюда-сюда, ребятки, — он не распоряжался, а скорее просил что-либо сделать, — вот сюда давайте… спасибо, хорошо.

Хотя и это было редкостью, потому что больше всего Поганкин любил растворяться. Когда он не растворялся в бутылке, то растворялся в собственных мыслях. Его приходилось чуть ли не выискивать по углам, а потом чуть ли не собирать по кускам, чтобы он пришел в себя.

Как-то я спросил у Митрича:

— А как он это… того?

— Живет?

— Да нет, как его не послали еще отсюда?

— А куда его пошлешь, если он имеет непосредственное отношение к самому проекту?! Шпагин и так его вон куда забросил, а тут не так важно. Он-то вообще мужик хороший, душевный и с бригадой язык знает. Ну, знал раньше. А оно видишь, как жизнь согнуть может. Да, были люди в наше время, как задумаешься — грустно.

Мне не было грустно, скорее, непонятно. И, конечно, по-своему жаль Поганкина, как бывает жаль затюканного учителя литературы, который рассказывает классу про внутреннее счастье и доброту лишь для того, чтобы потом дома в одиночестве давиться бутербродом с пивом и рыдать в кулак.

Мне стало любопытно узнать, что же с Поганкиным случилось, я искал задушевного разговора. Однако всю задушевность задушила его скрытность. Он мог переброситься парочкой фраз, кисельно улыбнуться или подсказать что-нибудь по чертежам, один раз даже поделился обедом. Но в отличие от других работников Поганкин никогда не рассказывал историй.

Тогда я пошел самым прямым путем — через мрачное царство курилки.

— Мне как… Мне, в общем, Митрич сказал, что ракету не достроить.

Поганкин моргнул:

— А?

— Ну, что Беса нашего не достроим, вот. И что вы знаете почему.

— Почему?

Я почесал затылок:

— А?

— Что?

— Говорю, Беса не достроим.

— Какого беса?

— Ну, космоплан. Митрич так сказал.

— Ну, ладно.

Я вздохнул:

— Да нет… Там просто… Я про то, что… Ну, ладно.

— Ага. Ладно.

И в этой немой трагедии жалко и бесславно умер наш разговор. Я накрыл его сверху саваном табачного дыма, и мы немного помолчали. А потом еще помолчали много.

3

Мне снился наш детский танк, только он почему-то был ярко-желтый, как лимонные карамельки, которые мой отец когда-то привозил из Венгрии. Недолго думая я вскарабкался на башню и сел там, скрестив ноги. Непонятно откуда (возможно с Западной стороны) к танку подошли Beatles. Я поздоровался со всеми за руку, а один из них даже сказал мне крайне вежливым голосом: