Мышиное счастье - [5]

Но Петельников хищно воззрился на стол:

— Огурчики своего посола, Клавдия Ивановна?

— А как же! Попробуйте, попробуйте…

Она кокетливо тряхнула причёской, прошлась по комнате, включила широкую люстру и села в отдалении, забросив руки за голову. Рябинин сощурился — от блёсткого хрусталя, от яркой кофты, от желтизны волос, от её груди, которая выкатилась двумя солнцами.

— Спасибо, — Петельников одной вилкой поддел два огурца и двинулся за Рябининым, похрустывая…

На улице они вздохнули одновременно — от сделанного дела, от холодного воздуха, от облегчения, обдавшего их вместе с мокрым ветерком.

— Найди этого шоферюгу, — сказал Рябинин.

— По протектору отыщем.

— С какого-нибудь ближайшего завода…

— А Клавдия Ивановна нас обманула, — усмехнулся инспектор.

— В чём?

— Огурцы не своего посола, а кооперативного.

Я знаю множество подвигов во имя спасения народного добра. Спасают трактора, лес, горючее, стройматериалы… Но чаще всего спасают хлеб — ради хлеба чаще всего рискуют жизнью. Почему?

Директор хлебозавода, лысеющий полноватый мужчина в сером, словно присыпанном мукой костюме, страдальчески думал: «Ну зачем она пришла?» Безвозрастная женщина с невыразительным лицом, с продуктовой сумкой на коленях тоскливо думала: «Ну зачем я пришла?»

Каждый смотрел изучающе. Что-то их отпугивало друг в друге. Может быть, какая-то зеркальная похожесть, которая не всегда сближает?

— Ну, а что конкретно, что? — спросил директор почти нетерпеливо.

— Всего не перечислить…

— Например.

— Подам обед, а он только усмехнётся и зло отодвинет тарелку.

— А что подаёте?

— Обычное… Щи, котлеты… Компот…

Директор увидел, что из её сумки торчит рыбий хвост — острый, колкий, замороженный. Женщина перехватила его взгляд и добавила с чуть заметным вызовом:

— Кормлю разнообразно.

— Может, у него аппетита нет? — натужно улыбнулся директор.

— Окинет квартиру таким едким взглядом и усмехнётся. Мол, убожество. Любимое теперь его слово — убожество. Галстук купила ему… Опять убожество.

— А что всё-таки по существу?

— От него пахнет алкоголем…

— Ну, это с мужчинами случается.

— Не водкой пахнет…

— А чем? — с подступившим интересом отозвался директор.

— Винами какими-то, на духи похожими.

— Ликёрами.

Директор ждал подробностей про эти ликёры. Но, женщина, засомневавшись в их нужности, вдруг стала ожесточённо проталкивать рыбий хвост в сумку. То ли там не было места, то ли хвост ещё не оттаял, то ли рыбина попалась упрямая, но у женщины ничего не выходило. Покраснев от смущения, она зло бросила:

— От него духами пахнет, французскими.

— Что ж, он душится французскими духами?

— Не он душится.

— Ага, понимаю…

Директор догадливо поправил галстук, серый, похожий цветом на рыбий хвост.

— Я её не видела, но чувствую.

— Как чувствуете?

— Как женщина женщину.

— А вы не преувеличиваете?

— Юрий Никифорович, человек катится под гору.

Теперь женщина ожила. Лёгкий румянец придал лицу девичью силу. Спина распрямилась, плечи вскинулись, грудь поднялась, и её громадная сумка как-то сразу умалилась.

— Ну уж и катится…

— Он говорит, что человек — дитя наслаждений.

— Дорогая, что же вы от меня-то хотите?

— Он ваш подчинённый!

Директор, точно вспомнив об этом, осанисто выпрямился и теперь подтянул галстук строго, туго… Его взгляд уже лёг на телефон, который выручал в таких вот туманных положениях — стоило лишь вызвать секретаршу. Но взгляд безвольно ушёл от аппарата, ибо секретаршу вызывать по такому поводу как раз было нельзя. И тогда к директору пришло редкое раздражение: у него коллектив, у него завод, у него план… А эта обиженная жена сидит и смотрит глазами коровы, которой не дают сена.

— Ну что я могу сделать? Заставить его есть ваши котлеты? Заставить пить водку, а не ликёры? Вызвать и спросить: «Почему, дорогой друг, от тебя пахнет французскими духами, а не «шипром»?»

Женщина повела рукой, неся её к груди, к сердцу. И задела рыбий хвост, который вдруг пропал, точно испуганная рыба нырнула в глубины. Иногда бывает, что в трудный момент, когда надо бы бросить все силы на главное, они, эти силы, вопреки всякой воле, уцепятся за пустяк, как за спасительную соломинку. Этот нырнувший рыбий хвост лишил женщину приготовленных слов и слёз, и она сказала, может быть, самое главное:

— Юрий Никифорович, у нас двое детей…

— Да-да… Я с ним поговорю.

Человека, отвоевавшего всю войну и прошедшего, считай, половину земного шара; человека, после войны прожившего сорок лет… Я спросил его о довоенном времени, в котором он прожил двадцать шесть лет. Человек задумался. Потом рассказал, как до войны он видел на мостовой кем-то обронённую буханку хлеба. Мимо бежали люди, не поднимая. И он не поднял…

В войну, в осаждённом Ленинграде, в полях и окопах, в походах и привалах жгуче вспоминалась ему та буханка — почему не поднял… И вся мирная жизнь, все довоенные двадцать шесть лет вместились для него в эту неподнятую буханку…

Ночью Петельников дежурил по райотделу. И хотя особых происшествий не было, прилёг он только на часик, продремав его чутко, по-звериному…

В десять утра инспектор приехал домой, сам не зная зачем. Не снимая плаща, он прошёл в комнату и стал посреди, прислушиваясь к нежилой своей тишине. Отяжелевшая рука поднялась сама и надавила кнопку проигрывателя — негромкая скрипичная музыка добавила одиночества этим брошенным стенам.