Мы живем рядом - [16]

— Как он жил тогда? Это были века наивысшего расцвета, когда им владели Саманиды, Газневиды и Хорезм-шахи. Здесь Макона проповедовал, что он сам бог, являвшийся раньше в виде Авраама, Моисея, Иисуса, Магомета. Он ходил всегда с закрытым лицом, так как уверял, что человеческий глаз не вынесет блеска, который излучает его лик. Сам калиф идет на него с большим войском. Сам калиф терпит поражение под стенами Термеза... Так он и живет, Термез, но мельчают с каждым веком его владыки, идут века, и приходят к власти жалкие феодалы катящейся к закату Бухары. Войны все чаще, все мельче, войны с афганцами, с бухарцами — и наконец вот вам Термез в веке, соседнем с нашим. Вот он!

Развалины, громоздящиеся всюду. Куски разбитых изразцовых плит, обломки зданий, отдельные стены накануне падения, выветрившиеся, наклоненные, разбитые башни, стены, лежащие в реке, остатки набережной. В одном только месте белая небольшая гробница, покрытая узорами с арабскими стихами.

— Это могила ученого и писателя, шейха, святого Абу Абдаллаха Мухаммеда, сына Алия, ал Хакима Термезского. — Сказав это торжественно и выпив рюмку водки, Карский снова завозился с аппаратом.

— «Еще одно, последнее сказанье...»

В зелени новых садов увидели мы на простыне домики маленького поселения. Над зеленью молодых деревьев подымался куполок скромной церкви.

— Русское укрепление Термез! — сказал Карский. — Девяностые годы прошлого века, на этом месте стоит сегодняшний Термез, от него в четырех километрах руины древнего Термеза, и вы его сами видели. Вам его нечего показывать. Сеанс окончен. Зажги свет, Витенька.

Вспыхнул свет и осветил Ястребова, задумчиво держащего полную рюмку. Карский и Витя привели все в порядок, убрали со стены простыню, унесли волшебный фонарь и сели к столу.

— Показали, уж спасибо, — сказал Геннадий Геннадьевич и залпом выпил водку. — Ну, мы такого тут настроим, ни в какие века ничего подобного не было. Но я, признаться, не думал, что это такое место. Я понимал, что здесь одна цивилизация уничтожала другую, но думал, что она оставляет что-то в наследство, а так, чтобы начисто все исчезло, — этого я предположить не мог. И все-таки странно, что кочевники, дикари, ничего не принесшие с собой, кроме страшного деспотизма, смели всю цивилизацию, непонятно.

— Ничего не могу поделать, — развел руками Карский, — хорошо еще, что революция добралась сюда быстро и люди сейчас живут здесь по-другому. Как вы сказали, товарищ полковник, у жителей не единственное теперь культурное развлечение — тигров бить. Тигров заметно поубавилось, да и феодалов тоже.

— Да, — протянул полковник, — я здесь молодым был. Выдубили меня пески. Как вспомнишь, что это за годы были! Джунаида сегодня, поди, все забыли, а мы за ним гонялись по пустыне. Что разговора о нем было!

— Позвольте, — сказал Виктор, — я что-то и не слыхал о таком. Это басмач какой, что ли?..

— Что значит басмач! — прогудел Ястребов. — Лев, царь пустыни, владыка Каракумов. Хитрый был старик, сильный, храбрый, черт! Пустыню знал, как свой халат. Высоко метил, Хивинского хана зарезал, как барана. Священную войну объявлял... А ты — басмач!..

— Я про Джунаида роман хотел писать, даже материалы собирать начал, — вставил я свое слово, — а действительно, давно это было. Я, помню, ездил с инженером одним по Зеравшану, так у инженера была бумага, где на двух языках было написано, что он работает по водному хозяйству и что трогать его нельзя. А если тронут, то в том районе, где это случится, воду в арыках закроют. И басмачи держались правила — как встретят такого, сразу: «Мандат барма?» Ну и читают, и как до ирригации, до воды, дойдут, сразу отпускают с миром. Это время я еще застал...

— А уж мы за Джунаидом погонялись! Мы сначала пустыни не то что боялись, а не привыкнешь к ней никак. А там, если воды нет, и людям и лошадям смерть. И без промедления. Ну, а потом знатоками стали, теперь таких не найти. Теперь техника другая и люди другие. Мы же тогда даже воевать в бою учились. Теории-то пустынной войны никакой не было. Своим умом доходили. Я помню, пришли красноармейцы из России, неподготовленные. Обратили мы внимание, что в бою они стреляют дружно, а убитых и раненых у неприятеля мало. Что такое? Давай тут же, в пустыне, учебную стрельбу проводить. Кто всеми пятью пулями в черный круг попадет — примерно в двадцать сантиметров круг, — тот настоящий стрелок. Что скажешь! Из всего полка только один и попал всеми пулями. А потом выучились так стрелять, что пулю в пулю всаживали.

Залезем в пустыню, жратвы для верблюдов и коней мало, воды мало, злости много. А кругом средневековье. Феодалы, ханы, вожди разные, просто бандиты, а мы революцию несем в эти пески. Помню, восемнадцатое марта нас застало на походе. О значении Парижской коммуны беседу проводим. Тут барханы страшенные, колодцы только что от трупов верблюжьих очистили — басмачи их туда набросали, — а политруки читают красноармейцам доклады, беседы проводят о Парижской коммуне. Правильно читают — в пустыне это с особой силой звучало. И джигиты тоже слушают, узбеки, туркмены, киргизы — все слушают про Парижскую коммуну. Так мы революцию Октябрьскую в самые недра пустыни привели. А нравы — жестокие были тут, сударь, нравы! Мы гоним Джунаида от колодца к колодцу, выгнали с Орта-кую, а он на Чарышлы идет. А догоним каких басмачей с их женщинами, так они верблюдов своих постреляют и женщин тоже, чтобы в плен к нашим джигитам-туркменам не попали. А если совсем уж их прижало и мороз, — а зимой дело было, — так и детей малых в пустыне побросают. Раз, мол, сам кончаюсь, пусть и вам будет конец.