Мы — военные - [35]

Женщина обратила внимание на незнакомку, которая присматривалась к номерам квартир.

— Вам какой номер нужен, гражданочка?

— Седьмой.

— Седьмой? — переспросила женщина. — А кого в седьмом?

— Нину Васильевну Захарчук.

— Видите, как хорошо, что мы встретились: я сестра ее, Серафима Васильевна. Вы, случаем, не оттуда, где Гриша служит?

— Да, оттуда.

— Вот здесь мы и живем… Заходите, пожалуйста. Жаль, что самой Нинки нету. Ну ничего, явится, не пропадет. Все бегает, никак не набегается…

В тоне, каким Серафима Васильевна говорила о сестре, явно сквозили и насмешливое снисхождение и легкое раздражение. Так обычно отзываются о ребятишках-проказниках, которых и надо бы наказать, да жалко.

— Она где же сейчас, ваша Нина? — осторожно спросила Тамара. — На работе, наверное?

— На какой там работе! Днем на стадионе да на водной станции пропадает, а вечером в театрах. Зря Гриша деньги присылает ей, честное слово, зря. Небось без денег скорей бы успокоилась. Избаловали мы ее, ох как избаловали!

Серафима Васильевна включила электрический чайник, приготовила салат и яичницу-глазунью, чтобы накормить гостью. Работа, спорившаяся в ее руках, не мешала ей рассказывать о своей семье, о Нине.

Нина была самой младшей из пяти сестер. Отец и мать, когда были живы, ни в чем не отказывали ей. Наряжали, как куклу, баловали. После их смерти двенадцатилетняя Нинок осталась на попечении старшей сестры, Симы, которая к тому времени была замужем. Нинок до самого замужества продолжала пользоваться правами ребенка. Освобожденная от всех домашних работ, она училась кое-как. Хорошо умела она лишь наряжаться.

— Если бы ее не баловали, — с сожалением говорила Серафима Васильевна, — из нее могло бы что-нибудь дельное получиться. Легкомысленная она — вот беда.

В квартире сестры Нине была отведена отдельная комната. За порядком в ней Нина, как видно, не очень следила: постель небрежно прикрыта белым пикейным одеялом, там и сям валяются вещи, которым не положено валяться на виду: капроновые чулки со спустившейся петелькой, носовой платок, резинки…

Остановившись у гостеприимной Серафимы Васильевны, Тамара не стала терять времени на ожидание Нины, у нее ведь столько дел… Прежде всего она притащила новый чемодан, набитый чем-то очень тяжелым.

— Кирпичи тут у вас, что ли? — шутя спросила Серафима Васильевна.

— Книги! — гордо ответила Тамара.

Потом ходила по другим магазинам, заглядывала в заветную тетрадку и ставила «птички» в бесчисленном перечне заказов.

Нина возвратилась домой поздно вечером, когда Серафима Васильевна и муж ее Иван Петрович, чаевничая, беседовали с Тамарой о том, как остепенить ветрогонку, как приучить ее к семейной жизни. Тамара с интересом взглянула на нее. Вот она какая, Нинок! Маленький вздернутый носик, капризные губки, небесной голубизны глаза, длинные крашеные ресницы — все это в сочетании с ярким одеянием напоминало куклу.

С гостьей Нина поздоровалась довольно развязно. Догадавшись, зачем Тамара пожаловала, первой начала разговор:

— Как там поживает мой Захарчук?

— Ничего, живет и здравствует.

— Небось за мной прислал? Пусть не надеется, не поеду я в ту дыру! Что мне там делать в ваших несчастных Сосенках? Умереть можно!..

Иван Петрович, молча сидевший за столом, медленно поднял голову и тяжелым взглядом остановился на Нине.

— Другие живут, не умирают. Что ты за принцесса?

— Замуж вышла, а с мужем не живет, возле сестры отирается, — вставила Серафима Васильевна. — Людей стыдно…

— Стесняю вас, да? — взвизгнула Нинок. — Стесняю? Завтра же к Ленке Моховой перееду, чтобы не называли меня приживалкой! И это сестра родная? Господи, да что же это за жизнь проклятая — голову негде приклонить!

Она с разбегу, словно в Даугаву, нырнула головой в подушку и зарыдала. Однако рыдания ее продолжались не более минуты. Неожиданно она притихла, потом с примятой подушки сквозь светлые кудряшки глянули мокрые, но озорно блестевшие глаза.

— Он что же, мой-то, один в квартире живет?

— Один, — коротко ответила Тамара.

Ее начинало раздражать и поведение Нины, и ее пухленькое смазливое личико, выражение которого менялось поминутно — то настороженно-лукавое, то грустное, то беззаботно-веселое, то плаксивое. Вскочив с постели, она вдруг запела, как ни в чем не бывало:

— Ой не ходи, Грицю…

Мелкими шажками подбежала к Тамаре, обвила тонкими, цепкими руками ее шею и зашептала на ухо:

— Не сердитесь на меня, я сумасшедшая!.. Поручила бы вам и Григория за меня расцеловать, да боюсь: вы такая красивая…

— Сами расцелуете. Вот поедете со мной и расцелуете.

— Нет, я туда не поеду. — Нина снова надула губки. — Пусть переводится в Ригу или по крайней мере в Солнечное — тогда будем жить вместе.

Набравшись терпения, Тамара разъясняла ей, словно ребенку:

— Вы же знаете, что ваш Григорий находится на военной службе. Понимаете: на во-ен-ной служ-бе! Куда его назначили, там он и должен служить. А вы даже проведать его не хотите…

— Проведать? — задумалась Нина. — Проведать-то не мешало бы. Вы думаете, я не живой человек? Сима, уезжаю! Только не насовсем, комнату мою не трогать! Поживу в Малых Сосенках — и обратно.