Мы с Санькой — артиллеристы... - [65]

Но прошла неделя, прошла вторая, а он всё лечится. И тут пошёл по взводу тревожный слух: болезнь у парня серьёзная. Коля Кузнецов нарочно сходил в лазарет, очаровав там немного Люсю, и та выдала тайну.

— Потемнение на лёгких, — сказал он нам.

— Ёлки зелёные, — аж присвистнул наш сержант Митька Яцук, — так это же пахнет керосином!

— Это пахнет чахоткой, — поправил его всезнайка Коля, и на него зашикали:

— Не каркай, знахарь.

Тем не менее знахарь не замолчал:

— Если найдут палочки Коха…

— Тогда что?

— Тогда будет плохо, — в рифму ответил Коля.

Сейчас во взводе никто Пискле не завидует: так «сачковать» никто не хочет. Это тебе не ручеёк под носом, который сегодня есть, а завтра нет.

А жизнь в батарее идёт как и шла: подъём, закалка, учёба. Дни бегут. И вдруг новость: всем медицинский осмотр. Приказ генерала.

Этот осмотр мы связали с Костиной болезнью и не хитрим, когда нас водят строем на уколы. На этот раз все пошли покорно, словно овечки. Пусть смотрят, пусть и колют, если такие пироги.

А врачей в наш лазарет понаехало столько, сколько я до сих пор всех вместе и не видел. Одни слушают тебя в трубочку, другие считают зубы, третьи и четвёртые заглядывают в нос, в уши и ещё неведомо куда. Нас взвешивают, обмеряют грудь, меряют рейкой рост, дают тискать какую-то блестящую штуковину, что показывает мощь наших рук, заставляют дуть в резиновый шланг — кто больше выдует. Словом, всё так, как и тогда, когда нас принимали в училище, только ещё пристальнее.

Но никого не забраковали. Всё обошлось хорошо, если не считать, что наш художник Ваня Расошка немного сдрейфил и потерял после укола сознание. Так оно и не удивительно: укол был какой-то тройной — сразу от трёх болезней — и болезненный, холера, терпеть нельзя. Мне и то давали нюхать нашатырь.

А ещё я удивил врачей, когда меня взвесили. Когда Люся сказала майору медицинской службы, сколько я потянул, тот, заглянув в медицинскую карточку, где были записаны мои прежние килограммы, аж не поверил.

— Не может быть. Прикинь ещё раз.

А потом и сам подошёл к весам, чтобы убедиться собственными глазами.

— Десять килограммов прибавки, — всё ещё как бы сомневаясь, сказал он врачу за соседним столом, — было сорок, а стало пятьдесят.

Врач с любопытством посмотрела на меня поверх очков и отметила:

— Чего же тут удивляться? Значит, принимали его сюда дистрофиком.

Последнее слово меня так заинтересовало, что я его запомнил и в казарме спросил у Кузнецова, что бы это значило?

— Дохляк, — пояснил он одним словом, — а тебе зачем?

Тут я прикусил язык: ему совсем необязательно знать, каким меня сюда принимали.

И чему тут врачам удивляться? Разве дома тот харч, что здесь? Будешь дохляком на постной картошке, да ещё и та за радость. А тут жить можно, хоть нам и надоела пшённая каша да ячменная шрапнель, так не макаронами же одними нас кормить, не господа.

Но есть в нашем пайке такое, на что никто не смотрит равнодушно, от чего никто не отказывается — масло. Правда, его нам столько дают — на один раз лизнуть, но дают ежедневно. А если не масло, то маргарин. Мне такие замены даже нравятся: маргарину перепадает похлеще. Но это редко бывает.

Намазывая ломти хлеба, все мы чувствуем себя счастливыми. Ну кому, скажите, ещё дают масло? Солдатам не дают, фабзайцам не дают. А где вы видели, чтобы его ели гражданские? Однажды, будучи в увольнении, я похвастался этим бабке, так она меня попросила:

— Ты хоть при Глыжке молчи, ему, бедному, и ложка постного масла — праздник.

Если о нас так заботятся, значит, мы того стоим, мы — защитники народа. Как говорит наш капитан, чем мы лучше едим, тем страшнее империализму.

С этим маслом мне, как «разводящему», целая морока. Чтобы его разделить на порции, нужен глаз да глаз и ловкая рука. На первых порах, пока я не напрактиковался, были у ребят и обиды. И тогда кто-то предложил: пусть «разводящий» берёт свою порцию последний. И это стало законом. Тут уж хитри не хитри, а себе больше не уделишь.

Но сейчас я в этой области — спец: порежу как в аптеке, можно не мерить и не взвешивать. Заканчивая делёж, я обычно даю предварительную команду:

— Не хватай, не хватай…

Вот хлопцы подготовились, вилки наготове, и звучит команда:

— Хватай!

Момент — и тарелка пустая. Остаётся только посмотреть, что осталось на мою долю.

Вот почему на Колю Кузнецова все посмотрели, как на ненормального, когда однажды перед построением на ужин он собрал в казарме вокруг себя группу и сказал:

— Хлопцы, есть предложение сегодня масло не есть…

— Правильно! — принимая это за неудачную шутку, не дал ему договорить Мишка Цыганков. — Будем поститься, словно монахи, откажемся от скоромного…

— У него температура, — предположил Лёва Белкин.

— Кончай, турки! Дайте сказать, — успокоил Коля взволнованное общество и поднял руку, прося внимания: — Я предлагаю масло не есть, а собрать его как можно больше и передать в госпиталь Пискле. Ему нужно питаться только маслом, тогда пятно на лёгких исчезнет. А кто не согласен — дело добровольное. Жмоты пусть лопают.

— А если его там сёстры пожрут? — засомневался Лёва, но на него так посмотрели, что он стушевался: — Да я что? Я, как все.