Мы с Санькой — артиллеристы... - [63]

При такой учительнице можно в классе на голове ходить. И если мы не ходим, то только потому, что звание не позволяет: всё-таки в погонах. И тот же Митька Яцук может цыкнуть — сержант. А вот крутиться можно как хочешь, и мы крутимся, переписываем друг у друга, почти вслух подсказываем, почти открыто пользуемся шпаргалками, а то и просто делаем ерунду — играем в «морской бой», крестики-нолики.

А не повезло нам потому, что она — натуральная немка, не из наших, где-то там выученных в институте, — Ирма Генриховна. Тут уж ей не соврёшь, не ответишь приблизительно: язык знает, как мы свой, и придирается из-за каждой мелочи. Если бы не её слепота, сидели бы мы на двойках.

Больше того — она хочет, чтобы мы этот язык полюбили. За что? Наслушались мы его в войну, до сих пор в ушах стоит. Иной раз закроешь на уроке глаза, и предстаёт перед тобой какой-нибудь фриц в каске. И хотя мы понимаем, что Ирма Генриховна здесь ни при чём, всё равно это дела не меняет. С любовью к немецкому языку у нас во взводе, как говорят, туго.

Но наша немка не теряет веры и настойчиво требует, чтобы мы знали назубок стих о какой-то русалке, или, как это по-ихнему, — лорелеи.

— Вы только послушайте, как это красиво звучит, — чуть не поёт она от восторга:

Ich weib nicht, was soll es bedeuten,

Das ich so traurig bin.[2]

Мы слушаем, но наши души глухи.

— Это же великий Гёйне!

Но и великий Гёйне на нас не действует, не идёт любовь — и всё здесь. Чего только Ирма Генриховна добилась, так это того, что вместо первой клички Гросмутер (бабушка), она получила новую — Лорелея.

Известно, что настоящие русалки, заманивающие молодых рыбаков в речные водовороты, все до одной красотки неимоверной красоты, а наша Ирма седая, с морщинистым лицом, уже слеповатая гросмутер. В этом вся соль.

И вот настало время экзаменов. Только сейчас все спохватились: экзамен же будет принимать не одна Ирма Генриховна — комиссия. Там, видимо, на подсказках и шпаргалках не выедешь. Не у всех же очки из бутылочного дна.

Ни одного предмета сейчас никто так не боится, как немецкого языка. И все обвиняют начальство: зачем нам дали эту Лорелею? Это из-за неё мы всю зиму проваляли дурака.

Теперь немецкую грамматику не выпускают из рук, носят её даже в казарму, чтобы и там, когда выпадет свободная минута, хоть немного «пошпрехать».

Но, к нашему счастью, комиссия оказалась не очень суровая: сама Ирма Генриховна и ещё такой же, как и она, божий одуванчик. Только и разницы, что без очков. И хлопцы ожили.

Первые вышли из класса с довольно-таки высокими отметками. Но то были самые из нас подкованные, самые зубрилы и тихони, которые ведут себя даже на уроках Лорелеи тише травы. А такие смелые, как я, жмутся под дверью и охотно пропускают вперёд всех, кто захочет.

Наконец настало и моё время. И тут мне безумно повезло. Выбирая экзаменационный билет, я как-то неуклюже провёл рукой по столу, и несколько билетов упали на пол.

— О, mein, Got![3] — испуганно воскликнула Ирма Генриховна и, вместо того чтобы приказать мне подобрать билеты, она, видимо, боясь, чтобы я не выбрал там себе лёгкий, бросилась делать это сама. А с ней вместе, мне на радость, и её помощница. А стол остался без присмотра. Ну кто, скажите, удержался бы тут от соблазна и не выбрал в тот момент, что душа пожелает?

И я выбрал. Правда, чуть не погорел. Когда экзаменаторы начали вылезать из-под стола, в моих руках оказались два билета. Лишний класть на стол было поздно. Раздумывать уже было некогда, и я сложил их ровненько в руке один под другой.

Экзамены пошли словно по маслу. Мало того, что я сам отрапортовал на «четыре», так лишний билет сослужил ещё службу и хлопцам. Всё пошло цепочкой: по моему лишнему билету что нужно подзубрил Лёва, а свой потом передал Пискле, Пискля отвечал по Лёвиному, а свой передал Генацвале — и пошло, и поехало. Шпарят хлопцы по-немецки словно репу грызут.

Ирма Генриховна только радуется:

— Gut, Knabe, gut![4]

Ей и невдомёк, почему так вдруг поднялась успеваемость по её предмету: самые тупицы тянутся на «хорошо».

В тот день я ходил в героях. Хлопцы хлопали меня по плечам и хвалили:

— Молодец, выручил!

Беда только в том, что слава о моей находчивости слишком далеко разошлась, и на следующий день после занятий дневальный меня вызвал к комбату.

Я иду к нему с чистой совестью, забыв и думать об вчерашнем экзамене. Даже отрапортовав о своем прибытии, не мог догадаться, что у того на уме.

Сидя за столом, подполковник Асташевский как-то ехидно на меня посмотрел и спросил тоже ехидно:

— Ну, как успехи?

— Хорошие, — насторожился я.

— И по немецкому?

Тут моя душа и ушла под лёд: неужели знает, неужели выдали? Словом, чует кошка, чьё сало съела. Но виду не подал:

— И по немецкому — «четыре»…

— Липовая! — крикнул он и, поднявшись из-за стола, начал ходить по канцелярии. Я стою ни жив и ни мёртв, поворачиваю за ним голову, делаю на него равнение.

Разговор был долгий и тяжёлый. Точнее говоря, говорил только он, а я слушал, проглотив язык, какой я нехороший. Я — пройдоха и лжец. У меня совесть и не ночевала. Я не достоин того, чтобы носить погоны. Я запятнал честь батареи. Подполковник ещё подумает, что со мной делать.