Мы идём на Кюрасао - [4]

Он послюнил палец и высоко поднял его над головой. Ветер дул еле-еле, впору было сажать команду на вёсла.

— Проскочим? Или не проскочим? — подумал вслух Пётр.

— На таком ходу не проскочим, — уверенно сказал канонир Оглоедов. — Там в наводчиках Фёдор Кривой. Ему, заразе, целиться самое милое дело: лишний глаз не мешает. Сейчас ещё далековато, а чуть ближе подползём — утопит нас с одного залпа.

— Откуда знаешь? — удивился Пётр.

— Так Фёдор мой учитель, — гордо сообщил Оглоедов. — Я на этой самой батарее служил малость, пока в острог не загремел.

— За что посадили-то?

— За страсть к пальбе, — непонятно объяснил Оглоедов.

— Понятно, — сказал Тизенгаузен. — Эй, старпом! Ложимся пока в дрейф, а там видно будет.

— Боцман! — рявкнул Волобуев. — Ложимся пока в дрейф, а там видно будет!

Дед Шугай метко заметил, что кричат людям прямо на ухо только глухие и тупые.

От крепости отвалил ялик и неспешно погрёб к «Чайке».

Тизенгаузен, заложив руки за пояс, стоял под мачтой и размышлял, не поднять ли снова пиратский флаг, раз уж такое дело, но не мог решиться. Теплилась ещё надежда, что им отсигналили по ошибке. А может, вышло предписание каждое судно так встречать в Больших Концах — ради предотвращения.

Ялик подвалил к борту. В лодчонке оказался красномордый прапорщик, неопрятный и пахнущий сивухой.

— Который здесь будет капитан Тузигадин? — спросил он. — Примите от коменданта пакет, ваше благородие.

Пётр сделал каменное лицо и взял письмо так лениво, будто пакеты от комендантов приходили к нему каждый Божий день.

— Подождите ответа, милейший, — буркнул он.

— Дык, — прапорщик кивнул. — Ага, и ты здесь, Оглоедина, морда разбойная? Дома не сидится, в истопники подался?

— А дома-то что хорошего? — мирно отвечал Оглоедов. — Баба постылая, работа каторжная, да семеро по лавкам.

— Узнаешь теперь работу каторжную, — пообещал ему прапорщик.

Пётр развернул письмо.

«Милостивый государь Пётр Петрович! — писал комендант. — Поскольку велено мне губернатором бесчинства на Волге-матушке прекратить, и самого вас, сыскав, представить, осмелюсь рекомендовать следующее. Сдавайтесь-ка вы, голубчик, подобру-поздорову, пока дело не зашло слишком далеко. Нынче ещё можно ваше предприятие обрисовать как неумную проказу и выставить вас перед губернской властью, простите всемилостивейше, молодым романтическим идиотом. Смею надеяться, отделаетесь порицанием и вернётесь домой вскорости. Проявите благоразумие. То же и папенька ваш советует, от коего передаю сердечный привет и полное прощение».

Тизенгаузен сложил письмо вдвое, потом вчетверо. Снова развернул. Перечитал. Опять сложил. Окинул взглядом своих людей. Команда ждала, что скажет ей капитан, затаив дыхание. В глазах флибустьеров горели собачья преданность и русская надежда на авось.

Даже «молодой романтический идиот» сообразил бы, что станется с экипажем, вздумай «Чайка» сдаться. Пока Пётр с комендантом будут гонять чаи, пиратов закуют в кандалы и ушлют куда Макар телят не гонял. Ибо что положено Тизенгаузенам, то не положено Оглоедовым.

А ведь Пётр обещал им Кюрасао.

— Флаг поднять… — хрипло выдавил Тизенгаузен.

Его не расслышали, команда заволновалась.

Пётр откашлялся.

— Флаг поднять! — звонко скомандовал он. — Эй, прапорщик! Живо на борт. Ты мой пленный.

Прапорщик оттолкнулся было веслом, но красномордого выцепили багром за шкирку и с хохотом втянули наверх.

— Это вам даром не пройдёт, — сказал прапорщик, лёжа на палубе. — Нет такого закона, чтобы государева человека за шиворот таскать.

— Принайтуйте государева человека где-нибудь на самой корме, а то от него воняет, — распорядился Пётр. — Боцман! Всем по чарке за почин сражения.

— Ура капитану Тизенгаузену! — взревела команда.

На мачте взвился чёрный флаг. Под ним «Чайка» сразу как бы приосанилась, заново ощутив себя не мирной речной шнягой, но отчаянным пиратским кораблём.

Крепость снова окуталась дымом и шарахнула аж во все четыре ствола. Комендант давал понять, что принимает вызов.

Пётр ждал водяных столбов, но их не было.

— Берегут ядра, — объяснил канонир Оглоедов. — А вот продвинемся корпусов на десять — накроют нас.

— Боцман! — позвал Тизенгаузен. — Непорядок на борту! Всем по чарке — значит, и капитану тоже!

Водка была тёплая и отдавала купоросом. Пётр запустил руку в бочонок с квашеной капустой, нагрёб посвежее, принялся жевать. Ничего умного в голову не шло. Проскочить мимо батареи в темноте при таком безветрии можно было и не думать — ночи стояли, как назло, самые лунные. Болтаться в виду Больших Концов, ожидая свежака, тоже представлялось глупым. На пристани за крепостью уже толпились любопытствующие. Пётр раскрыл подзорную трубу. Так и есть — народ тыкал в «Чайку» пальцами, обидно смеясь. С крепостной стены инвалиды делали неприличные жесты. Того и гляди задницу покажут, сраму не оберёшься.

«Что бы сделал на моём месте пиратский капитан? — размышлял Пётр. — Интересно, а кто тогда я? Пиратский капитан. Ну, и как бы ты поступил, капитан Тизенгаузен? Наверное взял бы противника на испуг. А ведь это мысль!».

— Давай на вёсла, пиратские морды, сдадим назад чуток.

Под язвительный хохот, доносящийся с пристани, «Чайка» отошла от крепости, приблизилась к берегу и отдала якорь.