Музыка дождя - [44]

Морин Бэрри жила в одном из старых домов Дублина. От нее до дома, где она родилась и где жила всю жизнь ее мама, было десять минут пешком и две минуты на машине. В этот дом приехал отец, и там они прожили свою недолгую совместную жизнь. Он умер за границей, когда Морин было шесть лет, сорок лет назад.

Скоро будет годовщина, как странно, что она посетит службу за упокой его души совсем одна. Обычно они с мамой ходили вместе. Всегда в восемь утра. Мама говорила, что невежливо вовлекать других в свои страдания и траур. Но потом мама всегда рассказывала всем, что они были на службе.

Надо отдать должное Софи Бэрри, она не была деспотичной матерью. Любая другая мать вцепилась бы в дочь и старалась бы удержать ее в своем доме, в то время как молодые стремятся покинуть родительское гнездо как можно скорее. Менее обязательные дочери пожелали бы уехать в другой город — в Лондон или даже в Париж. Однако Морин добилась успеха в родном городе. Она владела двумя магазинами, на вывесках которых значилось ее имя. В течение дня она порхала от одного к другому: в каждом были свои менеджеры, которые обладали полной свободой. Это давало возможность Морин выбирать, покупать, общаться за обедом с самыми модными женщинами, к чьим советам она прислушивалась и чей стиль сама сформировала. Четыре раза в год она ездила в Лондон и один раз — в Нью-Йорк. Она считала, что мама сама не верила в то, что в их отношениях однажды была холодность, ведь отношения всегда переживают взлеты и падения. В любом случае она не хотела думать о тех днях.

Жить отдельно, но близко было очень правильно. Они виделись практически каждый день. Ни разу мама не приходила к ней без предупреждения. Она никогда не приходила неожиданно к молодой девушке, у которой могли быть гости.

Морин всегда была желанной гостьей. Мама смогла внушить ей, что в конце партии в бридж особенно уместно заскочить на стаканчик шерри, чтобы все убедились, какая у нее элегантная и любящая дочь.

В воскресенье она вернется домой. Мама уже не встретит ее в темном коридоре, куда свет пробивается через цветное стекло на панелях. Странно было возвращаться в пустой дом, потому что там уже не будет ни друзей, ни родственников, желающих поддержать и помочь. Мамина лучшая подруга миссис О’Хейген настаивала на том, чтобы Морин приехала к ним поужинать, и убеждала ее пожить у них. Но Морин была не маленькой девочкой, и приглашать ее к себе домой, как тридцать лет назад, когда она и мама решили, что их дочери должны подружиться, было неуместно. О’Хейгены всегда приглашали маму пойти с ними в театр или на скачки. Однако Морин не припомнит, чтобы они пытались устроить мамину жизнь, может быть, пытались, но она просто об этом не знала.

По дороге домой она думала, как сложилась бы жизнь, если бы мама вышла замуж во второй раз. Поддержал бы ее отчим или стал бы мешать сделать карьеру в мире моды, как она называла это, или в мире тряпок, как называла мама?

Могла ли мама встречаться с кем-нибудь? А почему бы и нет? В конце концов, Морин в свои сорок шесть не отказалась от сексуальной жизни и не стыдилась этого. Но у мамы как-то не сложилось. Они много говорили о молодых людях Морин и о том, как они по разным причинам не подходили ей. Но они никогда не говорили о мужчине для мамы.

Она вошла в дом и вздрогнула от холода. Теперь никто не зажжет огонь, как мама обычно делала по утрам. Морин включила отопление и осмотрелась.

Две недели назад в воскресенье она приехала сюда и увидела маму в очень плохом состоянии. Она была бледна, у нее что-то болело, возможно, это было давление… Морин действовала быстро: она посадила ее в машину и отвезла в больницу. Нет никакого смысла беспокоить доктора и отрывать его от воскресного завтрака, сказала она маме и отвела ее в общую приемную.

Маме становилось все хуже и хуже, ее спокойная речь стала сбивчивой. Их сразу заметили, и уже через час Морин ждала врача снаружи. Он сказал ей, что у ее матери был сердечный приступ, от которого она может и не оправиться.

Но мама выжила, однако речь не вернулась, а горящие глаза, казалось, молили о том, чтобы это мучение поскорее закончилось.

Она сжимала руку Морин один раз, когда хотела сказать «да», и два раза — когда «нет». Морин говорила с ней, когда они оставались наедине.

— Мама, ты боишься?

— Нет.

— Ты ведь веришь, что поправишься?

— Нет.

— Я хочу, чтобы ты верила, ты должна. Прости, я знаю, что ты не можешь ответить: ты не хочешь поправиться?

— Нет.

— Но ради меня, мама, ради всех твоих друзей, мы хотим, чтобы ты поправилась. Господи, как мне сказать что-нибудь, чтобы ты могла ответить. Ты знаешь, что я тебя люблю? Сильно-сильно.

— Да. — И боль в глазах уменьшилась.

— И ты знаешь, что ты лучшая мать, которую кто-либо мог себе пожелать?

— Да.

Потом она устала и вскоре впала в беспамятство.

Как правы были те, кто говорил, что Софи Бэрри не могла бы жить, оставаясь инвалидом. Было лучше, что она так быстро избавилась от боли и страданий.

Неужели с того воскресенья прошло только две недели? Кажется, уже лет десять.

Морин распаковала пластиковые пакеты. Она знала, что большую часть маминых вещей можно выбросить. Рядом не было внуков, которые бы охали и ахали, да у Морин в ее занятой жизни не хватило бы времени присматривать за детьми.