Мужество любви - [5]

Мы обедали в сельповской столовой. Председатель достал записку.

— Читай. Кулацкая анонимка!

На клочке бумаги теснились каракули: «Неоправдаити учителя всех вас порешим».

— Оружие у тебя есть? — Он строго посмотрел на меня. — Держи на взводе!

После обеда мы шли по завьюженной улочке. Спрятав руки в карманы потертого дубленого полушубка, председатель широко шагал, оставляя на снегу глубокие следы от валенок.

— Перед кулаками, что бы там ни вопили правые оппозиционеры, капитулировать нельзя! — с жаром говорил он. — Это было бы величайшим проклятием для партии, для народа!.. Видишь, корреспондент, каким святошей прикидывается Найденов? На губах — мед, а в руках — обрез. Кулацкого коварства, корреспондент, никакой меркой не измерить! Следствием точно установлено: отец и сын Найденовы приговорили Горожанкину к смерти, а отец и сын Зайцевы привели приговор в исполнение.

Вдруг на церковной колокольне ударили в набат.

«Бом-бом-бом-бом! — завопил колокол, разрывая морозный воздух. — Бом-бом-бом!..» Мы остановились. Переглянулись.

— Пожар? — неуверенно спросил я.

— Какой там пожар! — Председатель расстегнул кобуру. — Кулацкий набат!

«Бом-бом-бом-бом-бом!» — надрывался колокол.

К деревенской церквушке бежали люди.

V

Его стащили с колокольни трое комсомольцев. Он упирался, грозил, замахнулся ножом. Нож отобрали. Связали руки бечевкой. Под улюлюканье толпы отвели в арестантскую. Набатчиком оказался церковный староста, бывший владелец москательной лавки в Старом Осколе. Кулацкий провокатор хотел собрать подкулачников, напасть на членов суда и вызволить убийц. Из арестантской старосту под конвоем увезли в город. Вражеский замысел был сорван.

Судебное заседание возобновилось вечером. Продолжался допрос Семена Найденова. Его чахлое лицо, с тусклыми впалыми глазами, выглядело мертвым от мутного света керосиновых ламп. Допрашивал прокурор — пожилой мужчина в защитном костюме.

— Свидетельница Синдеева на предварительном следствии показала, что Зайцев брал у вас какие-то книги. Это верно?

— Верно. Людей надо перевоспитывать!

— Какие же книги давали для «перевоспитания»?

— Рассказы Глеба Успенского… Льва Толстого…

— А Библию?

— Что вы?! Я — атеист! — В глазах его мелькнул испуг.

— Обвиняемый Иосаф Зайцев!

Со скамьи медленно, нехотя поднялся костлявый старик в лаптях и поношенной кургузой поддевке. Щеки изрезаны морщинами. Козлиная бородка тряслась. Под висячими бровями бегали игольчатые глаза.

— Какие книги давал вам учитель?

— Разные… и Биб-ли-ю.

— Брешешь! — выкрикнул Семен Найденов.

Зайцев задрал кверху бороденку.

— Ничего не брешу. Собаки только брешут… Вместе читали… Что ж теперь отпираться-то? Аль запамятовал?.. Я тебе свои мысли поделял про грядущий господень суд, а ты, Семен Иудович, все про земное твердил, партийцем выставлялся!

— Больше вопросов не имею, — заявил прокурор.

— Садитесь, Зайцев!

«Как омерзительна костлявая фигура «дворянина во крестьянстве»!» — подумал я.

— Семен Найденов! На каком основании вы, в избе секретаря сельсовета, во всеуслышание заявили, что Горожанину убили Зайцевы? — задал вопрос член суда — старик с гладкой лысиной.

— Волки они…

— А Горожанкина на вас указала, что вы — волк.

— На меня?!

— Почему она на вас указала? — в упор спросил член суда.

Найденов замялся, словно боролся сам с собой. Сделал шаг вперед и, как от края пропасти, отступил назад, к скамье.

— В бреду… наверно. Мы… любили друг друга…

Захрустел пальцами, будто щелкал орехи.

— Пригласите свидетельницу Синдееву, — распорядился председатель.

Перед судом встала девушка. В ее вытянутой фигуре, в застывшем лице, в крепко сцепленных пальцах чувствовалось сильное нервное потрясение. Она отвечала на вопросы не сразу, как бы забывала слова и мучительно их отыскивала.

— Сосредоточьтесь, Синдеева, — мягко сказал председатель. — Не надо волноваться… Когда последний раз Горожанкина говорила с вами о Найденове? Что именно?.. Припомните, пожалуйста.

— В тот вечер… когда мы… из Кастрыкинского поселка на собрание… когда… Ох-х!.. Она сказала… у него, сказала, две души… два голоса… И глаза, сказала, то Сенькины… то чужие…

— Сказки это! — резко бросил Семен. — С воздуха берешь! — Он впился в нее застывшими рачьими глазами.

И Синдеева мгновенно преобразилась. Вспыхнул в ней где-то тлевший огонек. Круто повернулась к скамье подсудимых, зрачки расширились.

— Ты и твои дружки убили ее! — пылко заговорила она. — Вы готовы всех нас убить! Дай вам волю, вы спалите наши избы, всю нашу землю!.. Не выйдет по-вашему, бандиты, а выйдет по-нашему! Не жить вам с нами! Не дышать одним воздухом с нами!

Синдеева говорила так, будто выносила свой приговор. И когда из ее горячего сердца выплеснулась вся боль, она вскрикнула и медленно осела на пол.

Девушку подняли, вывели в коридор.

Семен Найденов сник. По опущенным, как плети, рукам, по съежившейся фигуре было видно, как ошеломили его жгучие слова Синдеевой.

Со скамьи подсудимых встал сын Зайцева — Сергей. Широкощекий. Низкий лоб. Отцовский хищный взгляд. Голова ушла в плечи, как у горбуна.

— Позвольте сделать признание?

Иосаф Зайцев вытянул жилистую шею, судорожно зажал в горсть бороденку.