Мужчина & Женщина - [2]

Трудно было бы сказать, в каком настроении пребывал Мюрад; что справиться со своими страхами ему не удалось, в этом Мюрад должен был себе признаться. Чего он в лучшем случае добился, это некоторого успокоения. Теперь образы лишь сладостно тлели в глубине его сознания или тихо играли, превращаясь в фигуры. Маленький ангел, его звали Решимость, распростер за плечами Мюрада свои крылья: это как будто бы придавало Мюраду некоторое достоинство.

Над городом сиял купол ярко-голубого неба, и только внизу, где небо соприкасалось с крышами, оно было мутноватым от поднимавшейся вверх пыли. Фасады многоквартирных домов смыкались в молчании, уходя ровной, прямой линией к центру города. Над улицами, широкими, но без величавости, тянулись электропровода, на которых висели фонари. Из дворов выглядывали там и сям верхушки тополей, да иногда выбегали за ворота дети с игрушками и сладостями в руках.

В центре просторных автостоянок размещались магазины и универмаги, разукрашенные снаружи рекламными плакатами и омываемые неясными звуками далекой музыки.

Город лежал в низине, и можно было представить, что зеленые острова тополей соединены между собой сетью подземных водных артерий. Горы были в отдалении; с их вышиной соизмерялись, казалось, только волны городского шума и пыли, когда, поднятые ветром, они утомленно качались над улицами и площадями.

Здесь нам, может быть, следовало бы упомянуть о том, что у Мюрада была надежда: он мечтал о Бухте Предназначения. Он видел эту бухту перед собой, две красивые, смелые излучины, размашисто вдававшиеся в зеленые берега. В том месте, где излучины сходились, был риф, верхушка рифа, но никакой опасностью это не угрожало. Такими светлыми и тихими были воды бухты, расстилались такой гладью, что по ним хотелось пробежать, чтобы взобраться на риф. Бедный Мюрад — какие надежды!

В воскресные дни Мюрад любил ходить в церковь, здание квадратной формы, находившееся на городской площади. Приземистые кирпичные строения, окаймлявшие площадь, придавали ей вид большого фабричного двора. На колокольне гнездились голуби; они часто пролетали по тихому воскресному небу над головами прихожан, которые, оживленно болтая, прогуливались по площади. Не то, чтобы Мюрад был верующим. Он только наслаждался органной музыкой и разглядывал лица женщин, когда они молились.

Он остановился перед булочной, куда иногда заходил за хлебом. На деревянной дверной раме у входа бросались в глаза рекламные щиты: всевозможная выпечка. Мюрад вошел и купил сайку в сахаре. Хозяйка булочной, дородная красавица, одарила его улыбкой — улыбкой жестокого идола. На булочнице был халат с глубоким вырезом, открывавшим ее полные груди.

Уезжаете? спросила она.

С чего Вы взяли?

Вы выглядите таким путешественником! — Она засмеялась.

Да, сказал Мюрад, это правда: я уезжаю.

Откусывая от булки и жуя, он стоял перед прилавком и смотрел на булочницу. Она носила золотые серьги. Тут ему пришло в голову, что, прощаясь с хозяином своего дома, он не пожал ему руку. Он восполнил это упущение, протянув руку булочнице, и она снова засмеялась.

В тот раз, когда хозяин дома обнаружил его, лежащего в прихожей, перепачканного кровью и не способного подняться, он на следующее утро поставил перед дверью его квартиры бутылку коньяку.

Идти на вокзал было недалеко, а слева от вокзала был самый большой в городе универмаг. В одной из длинных, сверкающих зеркалами витрин, стояли куклы, одетые теннисистами. Пока одни из них замахивались, чтобы ударить по мячу, другие, зажав под мышкой ракетку, покидали корт с видом победителей. В широком зеркале, служившем задней стенкой витрины, Мюрад увидел свое лицо, свою фигуру. Костюм был немного тесен в плечах. Лицо красноватое, черты не резкие, что вовсе не обязательно свидетельствовало о моложавости. Он был небрит.

И все же, сказал Мюрад сам себе, счастье у меня еще будет.

Для начала он решил хорошенько промочить горло. У него было ощущение, как будто ему в глотку насыпали перца. На что бы он ни взглянул, все казалось облепленным какой-то белой шелухой; как будто бы ее надо было сначала соскоблить. Мимо прошла семья крестьян в простой, грубой одежде. В пивной перед вокзалом он купил упаковку маленьких четырехгранных бутылок; но больше ни грамма. Дело в том, что он собирался бросить пить. Высоко над городом в ослепительно голубом небе летел самолет.

Ребенок сидел на полу и рисовал. Рядом лежала коробка фломастеров, в руках он держал маленькую тетрадку со своими рисунками. Собственно говоря, строение, где сидит и рисует этот ребенок, вовсе и не дом; просто одно звено в неровной цепи зданий, тянущейся вдоль асфальтированной улицы. Короткие участки стены, украшенные зелеными ветками или увитые плющом, соединяют отдельные жилые корпуса, и мы предполагаем, что за ними находятся садики или хотя бы озелененные дворы. Лучи солнца падают на плоские, косые крыши, на машины, припаркованные по обочинам уходящей вниз улицы. Большое, молочно-белое облако, из глубин которого исходит бледно-желтый свет, недвижно стоит вдалеке над невидимым концом улицы; там, внизу, виднеется только неясная желтовато-коричневая полоса, которую мы могли бы принять за край пшеничного поля или за отблеск жаркого солнца, или за то и другое вместе. На улице довольно тихо; иногда какая-нибудь из машин оставляет свое место в общем ряду и с шумом устремляется вниз по улице. Мужчина в синих брюках и ситцевой рубашке подрезает куст.