Муж, которого я купила - [72]

Комендант Кареев наблюдал за расширившимися от удивления глазами Джоан, когда они стали подниматься по лестнице вслед за процессией. Он не объяснил зачем.

Мишель остановился у открытой двери. Его худые плечи стали все больше сникать, как и уголки рта. Его глаза выглядели темнее обычного, и эта тьма, словно волна невыносимой боли, овладела его глазами и застыла в кругах из синих лужиц под ними. Сияющее неповиновение исчезло из Мишеля Волконцева, ему на смену пришла задумчивая горечь. Он нес за плечами узел, зашитый в тяжелую мешковину. Она казалась мягкой и легкой. Он взглянул на стоявших у порога Джоан и Кареева. Джоан склонила голову к плечу коменданта.

— Думаю, здесь подушки, — сказал Мишель. — Они отправляются в вашу комнату или в ее? Или без разницы?

Джоан даже и не подняла голову.

— В мою комнату, — велел Кареев.

К ужину Джоан облачилась в голубое платье. Темный вельвет тесно прилегал к ее телу, чересчур тесно, но строгий военный ворот высоко окружал ее шею, прямо под подбородок. На столе, стоявшем в центре комнаты Кареева, горела одна-единственная свеча. Она словно была островком света во тьме, ярким пламенем на фоне темных оконных стекол. Она видела блуждающие по занавескам длинные тени, чувствовала мягкость ковра у себя под ногами. У стола стояли два больших кресла. Белым пятном в окружающем полумраке выделялось постельное кружево, где также лежали две атласные подушки, ловящие отблески от слабого света свечи.

— Все это окажется в твоей комнате, — поспешил объяснить Кареев, счастливо улыбаясь, слишком смущенный, прежде чем она успела вымолвить хотя бы слово. — А здесь оно просто… сюрприза ради.

Джоан улыбнулась ему сквозь покачивающееся пламя свечи. Он не отрывал от нее взгляда. Он смотрел на нее в ожидании того, когда она заметит белоснежную скатерть, изысканные фарфоровые тарелки, красные огоньки, пляшущие на столовом серебре, и длинные хрустальные бокалы.

Глаза Джоан растворились в мягком мечтательном тепле. Когда она смотрела на Кареева, то в них сверкало нечто большее, помимо отблесков от огонька свечи. Это чувство замирало в ее взгляде лишь на пару мгновений дольше обычного, но этого было достаточно, чтобы они оба поняли друг друга без слов.

И тем не менее они не были одни. У стены стоял официант. Теперь настала очередь Мишеля ждать у стола коменданта.

Он стоял, опустив плечи и вытянув голову вперед, и заботливо наблюдал за каждым движением коменданта Кареева, неловко, но благоразумно улыбаясь, воплощая собой преувеличенное изображение идеального официанта. Он положил на запястье салфетку, хоть того и не требовалось. И все же метрдотель одного из тех ресторанов, в которые любил ходить Мишель Волконцев, не одобрил бы то, каким взглядом идеальный официант смотрел на коменданта.

— У нас сегодня юбилей, Джоан, — сказал Кареев, когда сели за стол. — Разве ты не помнишь? Ты приехала сюда ровно три месяца назад.

Она улыбнулась, указав на стол:

— И вот к чему это привело коменданта Кареева.

— Нет, это всего лишь начало.

Он наклонился к ней ближе и пылко заговорил:

— Я привезу сюда все. что ты только пожелаешь. Я сделаю этот остров раем для тебя, таким, каким ты делаешь его для меня.

— Все, что я сделала, — ради нас.

Она не замечала, как Мишель будто взглядом вбирает в себя каждый звук, срывающийся с ее губ, и разрывает его в клочья в безумной и безмолвной агонии.

Кареев тряхнул головой:

— Мне не нравится это слово. Я так долго прислуживал с ним на устах. Ради нас. Нас — людей, коллективного общества, миллионов. Я сражался на баррикадах — ради нас. Сражался в окопах — ради нас. Я стрелял в людей, и люди стреляли в меня в ответ. Ради нас, ради них, ради тех бесчисленных других, кто вокруг меня, ради тех, кому я продал бесценное время своей жизни, каждый миг, каждую свою мысль, каждую каплю крови. Ради нас. Я не желаю слышать этого слова. Потому что теперь это — ради меня. Ты приехала сюда — ради меня. Ты моя. И я не стану делиться этим ни с кем другим на всем свете. Моя. Когда начинаешь задумываться, понимаешь, что же это за слово.

Она улыбнулась, дразнясь, словно слегка упрекая его:

— Ну как же так, товарищ Кареев!

Он робко улыбнулся в ответ, будто извиняясь.

— Да, завтра я стану товарищем Кареевым. И послезавтра. И буду им еще множество дней. Но не сегодняшней ночью. Имею же я право на ночь ради самого себя, не правда ли? Посмотри, — и он с гордостью указал на стол, — я заказал все это для тебя — по радио. У меня есть деньги на счете в банке Нижне-Колымска. Моя зарплата. Мне нечего было с ней делать целых пять лет… Полагаю, не по самим деньгам я скучал все эти пять лет — более, чем тридцать пять.

— Никогда не поздно, пока живешь, и если еще хочешь жить.

— Это так странно, Джоан. Я никогда не знал наверняка, как понять, что ты хочешь жить. Я никогда не думал о завтрашнем дне. Я не беспокоился, чья пуля сразит меня последней и когда это случится. Но теперь, впервые, я хочу, чтобы меня пощадили. Я предатель, Джоан?

— Нельзя предать ничто на свете, — ответила Джоан, — кроме самого себя.

— Преданность, — сказал Мишель, — она как резина: можно растянуть ее ужасно далеко, но затем она порвется.