Мусор, сумерки, капуста - [2]
Я принес Катрин вина, она уже очухалась и брюки натянула, не застегнув, лежала. Спросила: «Ты больше не хочешь меня?» Недалекая она. Почему надо сразу мне лезть в нее? Я должен, раз мужчина? Мужчина-кабан залезает на бабу-свинью. Почему? Мне, по правде говоря, Катрин не очень хочется. И вообще — мне хочется длинного шеелебединого либидо. Я иногда один так себя заведу, что жуть. Нет-нет, не мастурбирую. Мечтаю, фантазирую, вижу какие-то образы, мной же, конечно, и придуманные. Во мне это от русских, наверное. Довести себя до такого раздражения психического. Дрожу. Никогда в такие минуты на себя в зеркало глядеть нельзя. Шарахнешься, как от привидения. Это на тебя твоя изнанка смотрит, самая внутренняя, монстр этот. Он как маска греческая. Ужас его так прекрасен, что это конец. Взглянув на такое лицо, умереть можно. Считай, все видел. Диониса в себе видел. Как она прекрасна, эта греческая маска, где он без глаз, с дырами, и кусочек носа отколот чуть, о! Великолепен.
Катрин думает, что раз я ее не… то ущемлен, то мне чего-то не досталось. Как она не понимает меня! Она глядит на меня, как на мужлана, хоть и знает, что я не… Сама ведь все удивляется, как это я забросил все мои литературные дела. Но я понял, Я уж почти с самого начала здесь все понял. Здесь и надо быть с ними заодно, чтобы они тебя отметили. А если зубы показал, то они тебя игнорируют. Ты либо принимаешь участие в игре — и тогда, как они, поверхностно вульгарный на зарплате где-либо занудствуешь в общем оркестре и раз в пять лет роман на шестьсот страниц, да еще в каком-нибудь средневековом стиле. А не принимаешь — ну, и один, в окружении группки поклонников — таких же лузеров[5] — перебиваешься в провинции, не включая телевизор. (Он у тебя в сарае, и ты тайком от всех бегаешь туда иногда посмотреть, какого еще занудствующего премией одарили, кого Пиво принимает.) И после твоей смерти какое-нибудь издательство, с бывшим чехом или югославом во главе, издает твой сборничек или полное собрание сочинений, если успел, и в «Либе»[6] маленькая заметочка на последней странице (это ого-го!) — был и сплыл. А чтобы при жизни заслужить внимание критика Анжело Ринальди (кто это такой, скажите, пожалуйста?!), это надо как Милан Кундера — петь их занудную буржуазную песню о нашей Европе без грубого СССР.
Катрин любит, когда я ей Оскара Уайльда наизусть, запросто так, встав в его позу. А я могу, когда настроение. Когда к нам приходил отец, мама всегда меня просила что-то для него почитать по-английски. Она так хотела, чтобы я ему нравился. Уже в десять лет она меня для него воспитывала. А он, конечно, был доволен, что не дворовый мальчик растет, но ему все равно было, у него уже все свое было, нам чужое. Через меня мама его вернуть пыталась, наивная.
Они мне уже все звонили. А? Как быстро раздобыли и телефон, и адрес, и все. Дядя мой, сто лет его не было, бодрым голоском — ну, когда к нам? На самом деле хотел спросить, когда мы к тебе! Они думают, я приеду принимать участие в их музыкальной революции. Уже, спешу, мчусь открывать консервную фабрику! Дядя: мы были на кладбище… Какой я молодец и умница, что кремировал маму. Я заранее все предвидел. Они мне тогда — ты бесчеловечен. Но они бы не ходили ухаживать за ее могилой, и все эти годы я бы об этом думал, не был бы свободен, совесть бы меня мучила. А так мама в стене. Маленький квадратик принадлежит ей. Как Айседоре Дункан на «Пер Лашез».
Я потерял все связи с домом, родиной. Я теперь и не понимаю толком — что моя Родина? Живя в Эстонии, я никогда не сомневался, что я эстонец, но знал, что моя страна — это Советский Союз. Моя детская родина — Таллин, родина моей юности — Ленинград, а молодости — Москва. Но за десять лет, что я здесь, моя Родина стала такой эстонской, что противно. А была она Эстонией всего двадцать лет во времена бабушки.
Вот опять он начал свой урок. Конечно, он тренируется. Я живу здесь десять дней, и каждый день в одно и то же время — ну, меня только несколько раз в это время не было — он начинает барабанить. Я выглядывал в окна и смотрел во двор, на окна напротив, чтобы понять, где он. Не видно. Не сидит же он, на мою радость, прямо перед своим окном с барабанными палочками. Ничего страшного, конечно, но как-то странно — этот барабанный бой. Впрочем, он хороший барабанщик, видимо, даже я могу понять, хоть в музыке слабак. Мелодии какие-то выбивает. Но если я буду работать в ресторане, то меня должно будет это беспокоить. Я буду в это время спать хотеть. Впрочем, не решил еще, буду ли в ресторане.
Антонио мне посоветовал. То есть он просто так сказал, а я для себя решил. Я хотел уже пойти в этот их бар, но потом струсил. Уж как-то это в открытую слишком. И потом я не знаю их нравов. Я ничего не знаю. Я прочел всего Оскара Уайльда, но сейчас это не применишь, и его поведение мне не. поможет. Антонио, конечно, все мои намерения раскусил, но, о Боже, как тонко и просто. Не грубо — уйди, мол, пэдэ. А — мы ведь друзья. И стало хорошо, и еще больше захотелось с ним быть, да, с другом. Он меня как будто спас. От себя самого. Я точно свихнулся. Но убежать от себя невозможно, я уже столько лет бегу. Поэтому я повинуюсь и иду, себя самого за руку ведя. Будь что будет. Ох, я еще ничего, ничего… Только в мыслях, в фантазиях. Но так себя доведу иногда — лицом в подушку плачу.
