Musica mundana и русская общественность. Цикл статей о творчестве Александра Блока - [52]

.

Блок начинает свою речь с расхожих представлений о романтизме, которые объявляет «обывательскими», свойственными «интеллигенции» и «гуманной» науке XIX века:

Под романтизмом в просторечии принято всегда понимать нечто, хотя и весьма возвышенное, но отвлеченное; хотя и поэтическое, но туманное и расплывчатое; а главное – далекое от жизни, оторванное от действительности… Человека отвлеченного, рассеянного, неуклюжего, непрактичного мы склонны называть романтиком [Блок 6, 359].

Причем один из упреков, которые, по мысли Блока, обращают чаще всего к романтикам, – это стремление «оторваться от земли» [Блок 6, 361], именно то, в чем Блок упрекает в середине 1900-х годов в «Девушке розовой калитки» дистанцированный от «земли», «невоплотившийся» романтизм.

Чуть далее Блок переходит к генезису романтизма, в частности к ситуации в немецкой литературе последней трети XVIII века, отчетливо опираясь на книгу Жирмунского «Немецкий романтизм и современная мистика»:

В самых общих чертах ход литературного развития Европы, развития, предшествующего романтизму в узком смысле, всегда изображается так: в средине XVIII столетия по всем странам цивилизованного мира прошла волна разочарования в разуме и предпочтения разуму чувства; разум преобладал над чувством в том течении, которое называется классицизмом в узком смысле, которое, утратив силу, превратилось в ложный классицизм; чувствительное, сентиментальное было реакцией против него [Блок 6, 362].

Ср.:

Тот глубокий переворот в духовной жизни Германии, который известен под именем бури и натиска, был подготовлен волной сентиментализма, прошедшей в середине XVIII века через все европейские культуры. Разочарование в разуме, как единственном руководителе на жизненном пути, и в рассудочной культурности нового времени привело людей к превознесению природы и непосредственного чувства, не прошедшего через рассудочные определения [Жирмунский 1914: 15][327].

Блок также затрагивает историографию изучения романтизма, на этот раз обращаясь, как кажется, к статье Жирмунского «Гейне и романтизм», опубликованной в том же 1914 году в «Русской мысли». В этом фрагменте своей речи Блок особо останавливается на роли Гейне в формировании неверного, с его точки зрения, взгляда на романтиков, согласно которому романтизм предстает «оторванным от жизни», устремленным исключительно к «иномирному», далеким от «земли». Причем в данном случае «артист и музыкант» и вместе с тем автор «Романтической школы» Гейне (о двойственном характере блоковского понимания Гейне см. гл. «Loci communes еврейского вопроса») попадает в один ряд с представителями неартистичной «цивилизации», в частности с Георгом Брандесом:

На самом рубеже XVIII-XIX столетия в течение пяти лет, с 1798 по 1802 год[328], определилось в главных чертах то великое течение, которое было заподозрено и отодвинуто на второй план сначала – ближайшим поколением, изменившим романтизму – ярче всего – в лице одного из величайших поэтов Германии Генриха Гейне, потом – критикой общественного направления, – один из самых авторитетных ее представителей популярный у нас Георг Брандес. Иначе отнеслась к этому течению новейшая, более беспристрастная и более пытливая наука в лице почти неизвестных у нас Гайма, Дильтея, Вальцеля и нашего молодого ученого В. М. Жирмунского. Особенно драгоценно то, что этим ученым удалось объективно и без передержек подтвердить тот внутренний опыт, который копился в аристократическом мире новой Европы. В настоящее время можно с определенностью утверждать, что все те признаки, которыми характеризуется романтизм у популяризаторов и у филологов, лишенных философского взгляда, или неверны, или поверхностны [Блок 6, 363].

Ср.:

Этому обстоятельству [влиянию текстов Гейне] мы обязаны общераспространенным представлением о романтическом дуализме, о презрении романтиков к жизни и стремлении их в миры иные, о том, что это движение носило исключительно литературный характер и имело целью замену жизни поэтической мечтой, не похожей на действительность. Под влиянием этих определений Гейне находятся Геттнер и Брандес. Эти определения не умерли до сих пор даже в науке, а тем более в широких кругах «читающей публики». Только более новые немецкие исследования Гайма и Дильтея, Риккарды Гух и Оскара Вальцеля положили конец этой сказке о романтизме. Наше время так похоже на подлинный романтизм, наша мечта – это та же мечта о просветлении в Боге всей жизни, и всякой плоти, и каждого индивидуального пути [Жирмунский 1914а: 116].

Задавая в книге 1914 года предмет своего исследования, Жирмунский особо оговаривает, что его будет интересовать не литературная специфика романтизма, но особое «чувство жизни» йенских романтиков. Этот уровень определяется Жирмунским в качестве базового по отношению к специфически литературному новаторству, основой которого он полагает возникновение нового «чувства жизни». «Чувство жизни» («чувствование жизни» и т. п.) калькирует, по всей вероятности, Lebensgefühl и в этом случае сохраняет, как кажется, семантику определенного мировидения, мироощущения, присущего определенному человеку