Муки науки: ученый и власть, ученый и деньги, ученый и мораль - [38]

Так, в русской культуре заметно поколение шестидесятников XIX века, поколение Серебряного века, в политике – думские поколения начала XX века, движущиеся к революции, поколения мировой и Гражданской войн и военного коммунизма, поколение нэпа, затем поколение сталинского террора, затем военное поколение Отечественной войны, после него поколение сталинской империи, потом поколение хрущевской оттепели – новые шестидесятники, за ним – брежневский застой (растянувшееся надолго и слабо менявшееся поколение), потом поколение горбачевской «перестройки», затем рванувшееся к свободе поколение 1990-х, в котором демократы перемешаны с «новыми русскими» и, наконец, современное раздвоенное поколение путинского капитализма с его всевластием чиновников и ностальгией по сталинской империи, с одной стороны, и по «многообещающему прошлому» 1990-х – с другой.

Вот в нынешней науке можно различить поколения, сформировавшиеся в шесть последних периодов. От военного поколения в рядах действующей науки практически никого не осталось. Людям сталинской послевоенной империи ныне по 75–85 лет, некоторые из них еще в чести и авторитете, но руководить не могут. Поколение хрущевской оттепели, включающее шестидесятников, – это нынешние старики, которым по 65–75 лет. Они еще занимают иногда места в руководстве научных коллективов, но уже выбывают из строя. Среднее поколение, которое реально руководит наукой, – это поколение, сформировавшееся в брежневском застое. Им сейчас от 45 до 65 лет. Они быстро превращаются в старшее поколение науки.

Более молодые поколения – горбачевской «перестройки» и 1990-х – это люди, которым сейчас меньше 45 лет. Они должны были бы стать основным костяком науки, но они в массе своей в науку не пошли. Они ушли в политику, в СМИ и бизнес. В науке в это время был развал, отсутствие финансирования и разрушение структур. Научные сотрудники, те, кто по психологическим причинам не мог оставить свои научные занятия, подрабатывали «водилами» и грузчиками, что не могло привлечь способную молодежь.

Наконец, молодежь, сформировавшаяся в путинское время, – те, кому сейчас от 20 до 35. При наличии способностей и успехов они, владея языками и не имея комплексов, запросто уезжают из страны – в Америку и Германию, в Китай. Из этого поколения в России остаются беспринципные карьеристы, рвущиеся в чиновники, и простенькие провинциалы, используемые для встреч на озере Селигер. В науку просачиваются отдельные энтузиасты, образуя одиночные блестки в общем балласте.

Это естественно. Молодому человеку нужно обзаводиться семьей, приобретать квартиру, а на несколько тысяч рублей зарплаты и себя не прокормить, а своя квартира им не светит даже в мечтах. Свое будущее молодые видят в нас, ученых, вышедших «на покой», в наших нищенских пенсиях, а подумавши, понимают, что, скорее всего, учитывая все перипетии с пенсионным обеспечением, им и этой пенсии не видать. Наука – она же учит рассчитывать и прогнозировать…

По настрою меня причисляют к шестидесятникам[6], но в шестидесятые мне было уже около сорока. По возрасту я принадлежу к самому старшему (из живых) поколению, которое в войну было подростками, даже еще успело в самом конце побывать на фронте, вуз оканчивало уже после войны и начало работать в сталинской послевоенной империи. В ней и сформировалось, училось выживать и даже радоваться достижениям в условиях двойной морали. Одна мораль была книжной, идеалистической («где так вольно дышит человек»), а другая – реальной моралью непрерывных проработок и репрессий (направленных на «безродных космополитов», «формалистов», «менделистов», на генетику, кибернетику, социологию и так далее). Главным фактором, определявшим состояние наук в это время, был марксизм. Обязательный марксизм был клеймом, лежавшим на всей советской науке, особенно на социальных и гуманитарных дисциплинах, и жестко отделявшим советскую науку от мировой. Он был сродни средневековой религии – со Святым Писанием, житиями, ересями, инквизицией. И, как тогда, можно было отстаивать некоторые научные истины даже в рамках религиозной учености (конечно, с потерями).

Это поколение, для которого преодоление марксизма было трудным и драматическим делом, для некоторых так и не состоявшимся до доклада Хрущева, а для какой-то части – и до сих пор. Мне по ряду причин удалось освободиться от этих догм еще в юности, так что дальше приходилось жить с двойной идеологией: одной напоказ, другой – внутренней, по совести, для себя. Приходилось стараться жить, надев постоянную маску – так, чтобы маска не приросла к телу и чтобы научные работы формально выглядели в соответствии с маской, но по основному содержанию соответствовали внутренней убежденности и совести. Это было очень трудно, но возможно[7].

Этим и было обусловлено мое последующее включение в поколение шестидесятников несмотря на возраст. Шестидесятники и их идейные противники – коммунисты хрущевского времени были проникнуты одинаковым оптимизмом оттепели, только разной направленности. Сам Хрущев и его партийные соратники прогнозировали, что коммунизм наступит в 1980 году, – одни искренне, другие лицемерно. Конец этому оптимизму положил брежневский поворот к некоторому обелению сталинизма и, конечно, выступление наших танков против «социализма с человеческим лицом» в Чехословакии в 1968-м. В науке это означало ужесточение догматизма во всех дисциплинах – в истории, философии и т. д. Во всякой свежей мысли идеологи-церберы видели проявление чешской угрозы (как сейчас – оранжевой угрозы).