— Ну, съ матеріальными бѣдствіями нельзя считаться, — сказалъ Иванъ Петровичъ, весь еще наполненный своимъ горемъ.
— Какъ нельзя? Какъ нельзя? — закричалъ Печниковъ, становясь весь красный. — Когда у тебя съ восходомъ солнца одна мысль: какъ бы вывернуться? Какъ бы просуществовать? Когда ты ложишься въ постель съ думой: что еще заложить или перезаложить, чтобы не пошло все съ молотка? Какъ же не считаться? Я еще сегодня прочелъ слѣдующее мудрое изреченіе: „Кто стѣсненъ домашними обстоятельствами — тому трудно быть добродѣтельнымъ“… Вѣрно! А знаешь, гдѣ прочелъ? На отрывномъ листкѣ календаря!! Ха-ха-ха! Я каждый день листокъ прочитываю. Это — я тебѣ признаюсь — мое единственное чтеніе… Удивляешься? Да когда мнѣ читать? Некогда, да и… нечего! Почта къ намъ не ходитъ, посылаемъ въ городъ разъ въ недѣлю, сразу семь номеровъ „Свѣта“ привезутъ, всѣ набросятся, особенно мальчики… Всѣ „происшествія“ такъ и проглотятъ: тамъ жена мужа отравила, тамъ мужъ жену финскимъ ножемъ… На цѣлую недѣлю и сыты… А „Свѣтъ“ къ батюшкѣ отсылается… Я и не вижу его иногда!.. Не-до того!.
— Такъ занятъ? — съ удивленіемъ спросилъ Иванъ Петровичъ.
— А ты не вѣришь? Вѣдь мы съ Маней встаемъ съ солнышкомъ… Я иду работниковъ будить… Съ поля приду къ двѣнадцати, пообѣдаю и тутъ же засну… Съ двухъ опять въ поле, или въ луга… Къ вечеру едва ноги волочу… Не до чтенія… Да я-то что? Вотъ Маню мнѣ жаль смертельно… Какъ она любила читать, заниматься — она естественница у меня, — а теперь вся ушла въ борьбу изъ-за съѣстныхъ припасовъ… Вѣдь на ней одной лежитъ все женское хозяйство, ты только подумай!
Онъ сказалъ это съ такимъ выраженіемъ, что Иванъ Петровичъ спросилъ:
— А это сложно?
— Сложно или нѣтъ, а только она работаетъ часовъ пятнадцать въ сутки… Пятнадцатичасовой трудъ!!.
Онъ горько мотнулъ головой.
— И коровы, и телята, и птицы, и огородъ, и кухня — все на ней… Одна съ поденщицей убирается! Отъ зари до зари безъ отдыха работаетъ…
Печниковъ выпилъ стаканъ до дна, налилъ себѣ еще вина и продолжалъ, подсаживаясь ближе къ пріятелю:
— Вѣдь она молчитъ, все молчитъ, а я чувствую, какъ она страдаетъ… Ночи не спитъ… Я-то поработаю за день, только до постели и храплю… А она не спитъ, и я во снѣ чувствую, какъ она мучается…
— Чѣмъ? — осторожно спросилъ Иванъ Петровичъ.
— Очень мы запутались… Все кругомъ заложено, перезаложено… Вѣчная возня со сроками, съ процентами, съ просрочками… Постоянная опасность, что все пойдетъ съ аукціона! Ты вправѣ спросить: на что же вы надѣялись? Мы думали: вотъ урожай будетъ — поправимся… Плотину нужно передѣлать — закладываемъ… Съ рабочими разсчитаться — закладываемъ… А тутъ, одинъ годъ — все вымокло, другой — все высохло… Петля затягивается все туже и туже… А Маня таетъ на глазахъ…
— Да развѣ такъ много денегъ нужно на жизнь? — спросилъ Иванъ Петровичъ.
Онъ запнулся отъ того, что на языкъ просилось „на такую жизнь, какъ вы ведете“, но онъ побоялся обидѣть товарища.
— Конечно, немного… Да теперь мы ужъ только работаемъ на дѣтей, да на банки… Только изъ-за этого и бьемся… Въ началѣ нужно было занимать, чтобы устроить имѣнье… Вѣдь женѣ дали запущенное барское гнѣздо… Доходовъ никакихъ, одни расходы… Но она здѣсь родилась, здѣсь и выросла… Жизнь въ Москвѣ — была для нея невыносимой… Она все говорила: только въ деревнѣ видишь и ощущаешь Бога. Ну, я и бросилъ службу… Переѣхалъ сюда… И, дѣйствительно, позналъ Бога… Какъ, бывало, выйдешь съ солнышкомъ на работу: весь лугъ блеститъ, точно брилліантами усыпанный, воздухъ весь золотой, просторъ, радость! Чувствуешь, что въ насъ и вокругъ насъ совершается что-то таинственное и великое, ощущаешь присутствіе чего-то непостижимаго, вѣчнаго. Въ городѣ я не понималъ этого… Я ходилъ на службу, возвращался домой, отдыхалъ, игралъ въ карты. И мнѣ было хорошо. А Манѣ тѣсно было… Хотѣла непремѣнно переѣхать въ деревню… Вотъ мы и поселились здѣсь… И она работаетъ, не покладая рукъ, и не жалуется никогда, только я вижу, какъ она мучается… Замѣтилъ ты, какъ она испугалась, когда увидала тебя?
— Нѣтъ. А почему?
— А потому, что она все время, бѣдная, какъ на вулканѣ… Все ждетъ: придутъ и выселятъ насъ отсюда. Работали мы, работали, а въ одинъ прекрасный день — пошли вонъ! На куда? Куда я теперь гожусь? Пятнадцать лѣтъ живу дикаремъ, уже все забылъ, отъ всего отсталъ. „И деревьямъ для ихъ процвѣтанія необходимо, чтобы ихъ колыхалъ вѣтеръ“. Да для Мани разстаться со Знаменкой было бы теперь уже немыслимо…
И, замѣтя, что она подходитъ къ нимъ, онъ бодро сказалъ:
— Иди же къ намъ, Манюша. Что, Мурка заснула?
Она, худенькая, блѣдная въ своемъ черномъ подрясникѣ, какъ-то сливалась съ безцвѣтными красками вечера, наступившаго послѣ знойнаго дня.
Она подошла къ столу и сѣла. Всѣ ея движенія были спокойны и просты. Ни одного лишняго жеста, ни одной принужденной позы. И говорила она какъ-то устало-спокойно, и смотрѣла такъ, будто все это она видѣла тысячу разъ и ничто не волнуетъ ее.
— Мурка заснула? — опять спросилъ Печниковъ.
— Да… Сейчасъ только… Желудокъ у нея разстроился… Должно быть, отъ крыжовника… Я много ѣла сегодня…
— У насъ просто, — со смѣхомъ сказалъ Печниковъ пріятелю. — Ты, братъ, не удивляйся.
