Мухи - [8]

Иванъ Петровичъ нервно закашлялся и помолчалъ съ минуту.

— И вотъ, какъ четыре буквы Т-о-л-я могутъ перевернуть всю жизнь человѣка… Цѣлый годъ я жилъ одержимый одной мыслью: убѣдиться, что я правъ… Не глупо ли это? Я подслушивалъ, унижался, подкупалъ… Цѣлые часы выстаивалъ я на морозѣ, чтобы подстеречь ее… Вернусь домой, холодный, злой, до бѣшенства злой… Она, въ капотѣ, бѣгаетъ съ дѣтьми по залѣ и прячется за диваны, подъ столы, и такъ весело смѣется, что мнѣ кажется, не съума ли я сошелъ, подозрѣвая ее въ какихъ-то тайныхъ свиданіяхъ. Всѣ вечера я сидѣлъ дома, и она безъ меня не выходила… Иногда, видя ее такою спокойною, мнѣ казалось, что я все выдумалъ… Вѣдь я ничего не видѣлъ, ничего не зналъ, ничего не слыхалъ… Я только чувствовалъ, что она меня обманываетъ, и долженъ былъ убѣдиться въ этомъ… И убѣдился… Для чего? Точно я счастья какого-то добивался!..

Голосъ у него задрожалъ и застрялъ въ горлѣ…

Печниковъ налилъ вина себѣ и ему. Иванъ Петровичъ залпомъ выпилъ стаканъ.

— И вотъ теперь: дѣвченки бѣдныя, безъ отца и безъ матери — я поставилъ условіемъ развода отдать ихъ въ институтъ — она скучаетъ безъ нихъ до безумія, исхудала, постарѣла на десять лѣтъ… Я!. Ты видишь на что я похожъ… Я взялъ это мѣсто въ Т., чтобы уйти отъ всего и ото всѣхъ, закопаться поглубже… И закопался…

Печниковъ, котораго вино веселило, хотѣлъ развеселить пріятеля и сказалъ:

— Шерше ля фаммъ!

Но видя, что его шутка неумѣстна, онъ сразу замолчалъ.

* * *

— Ну, Манюша, давай-ка сюда твою мухоловку, — стараясь казаться веселымъ, сказалъ Печниковъ, принимая отъ жены желтовато-сѣрый листъ, вымазанный клейкимъ веществомъ, и раскладывая его на столѣ.

Она взглянула на мужа, потомъ на гостя, у котораго на щекахъ блестѣли мокрые, узкіе слѣды слезъ, и безшумно ушла въ комнаты.

Старые товарищи долго сидѣли молча. Печниковъ хмѣлѣлъ все больше и больше и, низко склонившись надъ столомъ, смотрѣлъ на клейкій листъ.

— Мухи то, мухи, — сказалъ онъ и ласково дотронулся до руки товарища. — Ты, тово… Подожли… Можетъ и устроится какъ нибудь…

И онъ подлилъ ему вина.

— Не надо! — мрачно сказалъ Иванъ Петровичъ. — Я и такъ разнервничался… Кажется, лишняго наговорилъ… Не надо этого… Такъ мы о чемъ раньше-то бесѣдовали… Да, мухи — говоришь?

Онъ старался казаться спокойнымъ, и Печниковъ, у котораго отъ вина было довольно пріятно на душѣ, обрадовался этой перемѣнѣ въ товарищѣ и ухватился за первую попавшуюся тему, лишь бы уйти отъ прежняго, тяжелаго разговора.

— Да мухи!.. Вотъ: видалъ ты эту прелесть: Tanglefoot. Вяжи ногу!.. Пріѣзжаю въ Т. въ аптекарскій магазинъ, объявленіе громадное: на красномъ фонѣ блестящая гигантская муха и надпись: „Troubled? Use tanglefoot“! Изысканность какая! И какая мерзость! Смотри, смотри!

Летѣвшая близко къ листу муха только на мгновеніе коснулась его лапкой и сейчасъ же прилипла къ нему; она хотѣла улетѣть, уперлась передними лапками и клейкая бумага еще сильнѣе захватила ее. Муха чудовищно вытянулась и громко-жалобно зажужжала.

— Слышишь: стонетъ, — прошепталъ Печниковъ, точно боялся спугнуть кого-то.

Въ это время къ ней подлетѣла вторая муха и, едва присѣвъ на листъ — уже вся была въ его власти. Она забилась крылышками, но черезъ нѣсколько секундъ одно изъ нихъ было приковано къ листу, и она легла на бокъ, съ вытянутыми лапками. Тогда первая муха уперлась въ нее своей плоской головкой, съ невѣроятными усиліями освободила свои переднія лапки и вскочила ими на умирающую подругу, силясь вытянуть и заднія лапки.

— Нѣтъ, братъ, шалишь! Ужъ не высвободишься! — приговаривалъ Печниковъ.

Муха опять жалобно застонала, приподнимаясь на переднихъ лапкахъ и вдругъ становясь непомѣрно длинною.

— Не любишь? — сказалъ Печниковъ.

— Брось! — съ омерзѣніемъ проговорилъ Иванъ Петровичъ. — Брось!..

— Да смотри, еще, еще прилѣпилась… Черезъ полчаса весь листъ черный будетъ!

И онъ захохоталъ.

— Знаешь, я иногда люблю посмотрѣть на эту борьбу… Поучительно!.. Смотри, какъ вязнутъ и гибнутъ… А мы-то?! Вѣдь вся разница въ томъ: кто въ чемъ и какъ увязнетъ: одинъ въ страсти, другой въ честолюбіи, третій въ погонѣ за пропитаніемъ. И бьется, и мучается, а конецъ у всѣхъ одинъ — мушиный! Смотри: эти двѣ какъ беззаботно летаютъ! Смотри! Помнишь: мы съ тобой студентами? Крылья развязаны, казалось: лети, куда хочешь, хочешь — въ поднебесье, хочешь — къ цвѣтамъ… Смотри, смотри — прикоснулись къ листу: готово! Теперь онѣ въ его власти: кричи, борись, неистовствуй — одинъ конецъ! „Не томись, дядя, опущайся на дно!“ — мудрый совѣтъ тонущему… Я, братъ, и не томлюсь уже… А ты все еще вытягиваешься на лапкахъ, вонъ какъ эта, видишь: уперлась головой въ клей… Ну, тутъ ей и погибнуть.

Иванъ Петровичъ перегнулся черезъ столъ и пристально разсматривалъ мухъ. Большая часть лежала уже на боку со странно побѣлѣвшими и вздутыми животами, другія еще боролись. И вдругъ ему, дѣйствительно, показалось, что та, которая уперлась головой въ клей и старалась вытащить лапки — онъ; другая — недалеко отъ него, черненькая, живая, была похожа на его жену, маленькую брюнетку съ громадными глазами. Она вся билась и трепетала, увязнувъ всѣми лапками въ блестящемъ слоѣ, покрывающемъ листокъ. Иванъ Петровичъ не могъ оторвать глазъ отъ нея и ему показалось, что она съ ужасомъ взглянула на него и упала на бокъ. Надъ нею летали двѣ маленькія мушки, съ прозрачными свѣтлыми крылышками; онѣ не знали, какъ помочь черненькой, и жалобно жужжали надъ ней. Иванъ Петровичъ нервно отогналъ ихъ и вскочилъ съ мѣста.